— Нет, не видел, — сказал Прохор. И спросил ее, будто их главным уже не было все отвечено, — душа требовала какого-то действия, дела какого-то требовала, оттого и спросилось: — Так оно что, вы вот как детский… как оно все, не очень опасно-то?
— Не очень? — переспросила врач. В голосе ее прозвучало словно бы порицающее удивление. — Да что вы, не очень! Очень даже. Внутренние органы у него явно порваны, кровь из полового члена идет. Конечно, очень.
Прохору как ударили сзади, в затылок, тупым, тяжелым, в голове будто пыхнуло что-то, и перед глазами заскакали, завыпрыгивали один из другого, расплываясь, красные огненные круги. Главный такого не говорил ему. Вроде как наоборот даже. Да, зашибло, да, надо было везти, ну, пока ничего определенного, надо рентген…
— Вы это точно, да? — чувствуя, как дрожит голос, вытолкнул он из себя.
— К сожалению, точно, да, — сказала она.
— И-и что же… что же делать?
— Операцию нужно будет делать. Может быть, и удастся спасти.
— Спасти?! — Это уже было последнее, предельное — о таком и не подумалось; опасно, да, опасно, но не связалось в голове с таким вот последним, предельным, больше чего не бывает. — Нет, доктор, нет, — быстро заговорил он, и теперь из него как посыпалось. — Да не может быть, почему вдруг… я ведь с главным вашим разговаривал, он мне… Как же вы так говорите, доктор! Он, значит… а я водку в столовой, значит…
Прохор заметил — врач не смотрит на него, повернула голову — и куда-то в сторону, и все лицо ее сделалось другим, и будто улыбка на губах. Он глянул, куда она, и увидел: молодой парень в желтой тенниске, с двумя парами весел на плечах.
Врач что-то сказала парню, он остановился возле них, что она ему сказала, Прохор не услышал, он услышал, как она говорит про него: закончим с товарищем.
Чего тут было заканчивать, закончено все, Прохор так и ответил ей и закрыл глаза. Что же делать, что же теперь-то? Что-то нужно делать, иначе как, но что? Он открыл глаза и пошел. И тотчас его развернуло и бросило к врачихе обратно.
— Не, ну вы точно это, да? — хрипло, как не сам, а кто другой в нем, закричал он.
— Безусловно точно, — ответила врачиха.
Рукам не было места, прыгали, мешали прямо, и схватил себя крест-накрест за рукава рубахи, натянул, что есть сил, и снова пошел. А поехать за ними, ударила его вдруг простая, ясная, отчетливая мысль. На мотоцикл — и за ними, всего ничего, как уехали. Середины дороги не достигнут — догонит.
Он отпустил рукава и побежал. И снова, как тогда, когда бежал сюда, казалось, что нужно быстрее бежать, сколько хватает сил, изо всей мочи, — и если сможет так, того самого, о чем сказала врачиха, не совершится, и близко к тому не будет, все будет ладом, жив будет Витька. То возникшее в нем утром веселое нервное дрожание, обещавшее срыв, перешло в тонкий, высокий звон — будто в нем натянулась и запела какая-то невидимая тугая струна.
Прохор не понял, как это произошло. Не стемнело еще, вполне достаточно света, чтобы видеть дорогу и не залететь в глубокую колдобину, но, видимо, слишком уж шибко он гнал по такой-то дороге и слишком неприметлив был глаз, не ухватывал всего, что надо, — оторвало вдруг руки от руля, вынесло из седла и вдарило о землю. Лежал на боку, задыхался, скреб ногтями по пыли — просился наружу стон, но стоял перехваченно где-то в груди и не выходил. Из глаз полились слезы. «Умираю, все, конец, — с надсадностью прохрипело в Прохоре. — И Витька там, и я…»
Но когда в глазах уже сделалась полная темь, и не слышно уже щеками слез, в горле как открылась маленькая щелочка, воздух протек в нее, и стон, колом стоявший ему на пути, вывалился из Прохора, и следом он набрал воздуха полную грудь.
Потом он смог встать. Ни руки, ни ноги — ничего оказалось не сломано. Головой, хотя шлем болтался на руле, бог оберег, не ударился. Только болело все в груди, и каждый вдох давался через эту боль.
Мотоцикл, старый юрсовский «ковровец», лежал метрах в десяти. Руль у него свернуло, и правую рогатину выгнуло вбок. Шлем при ударе скинуло с руля, и он оранжево и целехонько валялся в траве на обочине, под молодой, тоненькой, прозрачно-зеленой лиственницей.
Прохор пошел сначала за шлемом. К мотоциклу было страшно прикасаться. Уж кабы свой. А то чужой, да еще ничей другой, а юрсовский. Свой у него те же все два года лежал разобранно по частям в керосине, нынче весной думал заняться им, собрать, а так и не взошла на это душа. Не надобился, в общем-то. Вот, понадобился.
Прохор нагнулся, подобрал шлем, осмотрел. У шлема не лопнул даже подбородочный ремешок.