Теперь все-таки нужно бы к мотоциклу. И тут же ворохнулась, встала на все четыре лапы надежда: а вдруг ничего, заведется? Ехать и с погнутым рулем можно.
Но запах бензина, облаком текший от мотоцикла, тут же загасил в нем эту надежду. Он поднял мотоцикл — из бака на землю насочилась уже целая лужа. Если даже все остальное в порядке, не оборвано ни одной тяги, не повредило карбюратор, не заклинило поршень, с таким баком не поедешь. И заводить-то даже нельзя — пыхнет под тобой мотоцикл, как факел.
Но все же Прохор попробовал завести его, не в силах был удержать себя, — мотоцикл не завелся. Прохор поставил мотоцикл на упор, сел на землю и обхватил голову руками. Следовало возвращаться. Километров десять он проехал, не больше, и до центрального леспромхозовского поселка, значит, куда повезли Витьку, чуть ли не пятьдесят. Это, если пешком, и днем-то подумаешь, а куда на ночь глядя. На ощупь дорогу нашаривать? Нет, только одно, без выбора: возвращаться.
Дыхание мало-помалу налаживалось, грудь мяло болью, но уже она не раскатывалась на каждый вдох по всему телу.
Прохор шел по дороге обратно, катя мертвый, сочащийся бензинным духом мотоцикл, невидимая тугая струна в нем звенела на разрыв, и он думал о жене ненавистно: не могла никого послать за ним! Ведь знала, где он, полный клуб людей — нет, не послала! Да любой бы сбегал, как Юрсов после по своему желанию, — подтолкнуть только! Нет, не подтолкнула.
Разум подсказывал, что она, должно быть, просто не соображала ничего в те минуты, оглохла, должно быть, и ослепла, но тут же этот голос задавливался ненавистью: а потому что сволочь. Отделаться она хотела. Невмоготу ей было. Сама сняла с себя… Если Витька, не дай бог… не дай только бог… да дня с нею он жить не будет, ни дня! Терпеть, как у тебя за спиной… Вот узнает тогда, что оно, без мужика. Что за житье. Вмоготу ей тогда будет. Тогда узнает!..
Когда он дошел до поселка, завязывались первые, с легкой мглистой синевой в воздухе сумерки. На площади у клуба едва не столкнулся с детской врачихой и тем, тоже из ихних, парнем с веслами. Шел, глядя на дорогу перед собой, чтобы не встретиться с кем ненароком глазами и не разговаривать бы после, над ухом ойкнули, — остановился, поднял глаза: оказывается, едва не наехал на них мотоциклом. Яркая желтая тенниска парня была на груди в зелени.
Спросят сейчас, не за автобусом ли гонялся, плеснулось в Прохоре. Но врачи ни о чем не спросили, молча пропустили его, зачем-то оглянулся на них шагов через десять, — они поднимались к клубу, весла высоко торчали у парня над головой.
Заводить мотоцикл во двор не достало сил и бросил его у ворот. У соседнего дома на зеленом половике невыбитой травы лежала, увидела его и сразу стала подниматься Марка. Видимо, пришла, ворота закрыты, и не знала, что делать. Прохор зашел во двор через калитку, отложил дрын на воротах и растворил их.
Ни закрывать ворота, ни доить корову — ничего он не стал. Корова еще не появилась во дворе, он выбрался обратным ходом на улицу и быстро зашагал к дому столовской буфетчицы Марины. Та, звеневшая в нем на разрыв, готовая лопнуть, кажется, любой миг струна заставляла его что-то делать, требовала от него какого-то действия; и нужно было заглушить ее, зажать, оборвать, чтобы не слышать ее.
Марина, когда приезжала орсовская машина с бутылками, половину ящиков с водкой разгружала дома. Скорее в буфете могла кончиться водка, чем у нее дома. Прохор отдал ей красненькую, согласно ночной таксе, и бутылка оказалась у него в руках.
Все остальное, что случилось после, осталось в памяти клочкастыми мутными пятнами.
Пришел домой — гремел цепью, услышав его, прося пустить на волю, Артем, — не обратил на него внимания, содрал железку с горлышка, налил полный стакан и, не отрываясь, выпил. Давно так не пил… Погодил немного, сидя за столом с закрытыми глазами, и налил второй стакан. Сбросил пустую бутылку на пол и под звонкое ее шебуршание по полу выхлестал, так же не отрываясь, и этот стакан.
Потом он, помнил, рубил во дворе головы курам. Стаскивал их, сонных, с насеста, кидал на какой-то чурбак, куры трепыхались, квохтали, мелькали в воздухе желтыми лапами, метал сверху на прижатую к чурбаку неподвижную шею топор, и обезглавленная курица, хлопая крыльями, неслась по двору, теряя перья, падала и больше не вставала. Руки были в крови, в брызгах крови лицо, кожа от них зудела, и вытирал лицо рукавом рубахи.
Дальше — ночь, тьма, провал, только вспышка — вытащил из сарая с разобранным мотоциклом канистру с бензином, потащил ее на огород, открыл, стал поливать сваленные кучей бревна возле вырытой ямы.