И самое яркое, осевшее в памяти, — катался с кем-то по земле подле бревен, с каким-то незнакомым, нездешним, с нерусским лицом, бил его в это нерусское лицо, бил по ребрам, толстый и сырой тот был, трезвый бы — ни за что бы не оказался с ним на земле, уложил бы его с маху; нездешний с нерусским лицом выдирал из рук коробок со спичками, пытался все схватить руку и завернуть назад, но ничего не вышло, — ударил его в сплетение, и тот крякнул, ослаб сразу, застонал. Выдернул тогда спичку из коробка, чиркнул, бросил в кучу, и мигом жарко и светло, с лютым гудом пыхнуло. Пусть он сгорит к чертовой матери, этот погреб. Пусть сгорит, чтобы следа его не осталось. Не могу, Витька, ничего для тебя сейчас, так хоть это.
6
Прием начали без Воробьева. Когда он вернется — неизвестно, и Лина Коркина, выписывая карточку, говорила каждому: «Временно без хирурга». Все поселковые знали о вчерашнем, кто б и не знал, да после того, что произошло вечером, невозможно было не знать, и, ожидая у Лины карточку, интересовались: «Как мальчишка-то? Будет жить? Шибко поломало его?» Спрашивали и о другом, том вечернем: «Как ваш-то, что с Бубновым вчера? Он-то принимает, нет?» Лина отвечала уклончиво: «Принимает. Пойдете — увидите».
Воробьев приехал уже около одиннадцати.
Кодзев видел из окна, как автобус, все тот же, что вчера увозил Воробьева с мальчиком и матерью мальчика, пыля, подкатил к крыльцу, высадил Воробьева и тут же, развернувшись, запылил дальше. Никого в автобусе, кроме шофера, не осталось.
Автобус еще не исчез из окна, простыня кодзевского кабинета откинулась, и Воробьев вошел к нему.
— Прибыл, — сказал он, быстро глянув на Кодзева и уводя глаза вниз. После вчерашнего утреннего разговора у крыльца он старался не встречаться с Кодзевым взглядами. — В город мальчишку везти пришлось, на леспромхозовскую их больницу час только лишний понапрасну потратили.
— В го-ород? — В Кодзеве так все и оборвалось. Это когда же они привезли парня в город, сто пятьдесят километров по такой дороге, да с самой осторожной скоростью.
Воробьев понял его.
— Нет, нормально довезли, — сказал он. — Как раз перед городом из шока вышел, привезли — и там на стол сразу.
— А, ну слава богу. — Захолонувшее сердце отпустило. — Слава богу… Минутку подожди, я сейчас, — попросил Кодзев. Выписал рецепты мужчине, которого осматривал, передал через него, чтобы никто пока не заходил, и махнул Воробьеву рукой на освободившийся стул: — Садись, еле стоишь, наверно.
Воробьев сел бы и без того. Мужчина только встал — он тут же подался к стулу. Вид у него был измученный. Мятое лицо, мешки под глазами, и глаза — красные, с лопнувшими в них сосудами.
— Чепуха, — сказал он. — Обратно ехали — подремал сколько-то, не за рулем ведь. Буду принимать сейчас.
Он все так же старался избегать кодзевского взгляда, и Кодзев, слушая его, думал: ничего еще не знает о своей Кошечкиной. А и не узнает. Как скажешь? В том-то вот все и дело, что не повернется язык сказать. Нет ему человека во всей бригаде ближе ее, почему он должен верить кому-то, а не ей?
— Смотри, — сказал он. — Сам смотри. Я тебя не вправе заставлять. — Кошечкина, подумалось ему, черта бы с два согласилась вести прием после такой ночки. Потребовала бы устроить ей, где хотите, постель и завалилась бы дрыхнуть. — Какой прогноз у мальчишки? — спросил он у Воробьева. — Что в больнице там?
— Не знаю, что в больнице. — Воробьев поднял на него свои красные глаза и тут же опустил. — Я хотел посидеть, снимков дождаться, да шофер не дал: обратно, прямо сейчас, и все. А час проехали, встал: не могу! — и спал часа два. Утро, автобус выхолодило, замерзли оба.
— Ну а по-твоему, прогноз? По-твоему? — нетерпеливо поторопил Кодзев. — Столько он часов пути вынес. Крупные сосуды не задеты, значит?
Воробьев кивнул.
— Видимо, нет. Кровотечение, в общем-то, практически остановилось. Но мочевой пузырь точно поврежден. Мочевая инфильтрация, разумеется.
Он уходил от прямого ответа, и Кодзев буквально кожей чувствовал, как ему не хочется давать его. И понятно почему. Несчастный парень…
— Если б еще не эти дороги, — сказал Воробьев. — Сам ездишь, не так это понимаешь. Мать, ладно, женщина толковая оказалась. Не мешала мне, а помогала.
— Осталась там?
— Ну конечно.
Воробьев вспомнил о матери мальчика, и Кодзев вспомнил об его отце. Отец с утра, опухший, угрюмый, уже приходил раз, интересовался, вернулся ли хирург, должен был прийти еще, и Воробьеву на всякий случай обо всем вчерашнем следовало знать.