Несколько дней тому назад Лизавету очень оскорбили бы эти вопросы и замечания про человека, которого она считала самым умным из всех знаемых ею людей на свете, но за последние дни ей пришлось столько перечувствовать, готовясь к роковой перемене в жизни, что слова матери даже и не удивили её. Разумеется, для таких, как она, которые судят о людях по тому, насколько они сумели приспособиться к господствующим чужеземным модам, иначе нельзя и думать, и она уже готовилась ответить, что если её муж примет предлагаемое ему место, то, без сомнения, сумеет приноровиться к требованиям, сопряжённым с новым положением, когда на балконе показался господин, в котором она не вдруг узнала Петра Филипповича: так изменили его новый костюм и причёска. Гладко выбритый, в напудренном парике, в тёмном кафтане немецкого покроя на светлом шёлковом камзоле, с кружевным жабо и манжетами, в башмаках с золотыми пряжками и в чёрных шёлковых чулках, он казался вполне светским кавалером.
— Это твой муж?! Да он вполне приличный господин! Его кому угодно можно представить... даже самой императрице, — объявила Зося, поспешно наводя лорнетку на приближавшегося, без излишней торопливости, Праксина.
Хорошо, что она так занялась рассматриванием зятя, что не заметила недоумения, отразившегося на лице дочери. Когда она к ней обернулась, после того как Праксин с почтительным поклоном и с приличествующим обстоятельствам приветствием поцеловал её руку, Лизавета успела оправиться и не могла не улыбнуться изумлению матери.
А между тем, глядя на мужа, она не переставала себя спрашивать: как мог он так скоро преобразиться из русского человека в немца? Так развязно разговаривать с представительницей чуждого ему и противного общества и чувствовать себя так свободно в платье, которого никогда отроду не носил? Как мало знала она его после десятилетней совместной жизни!
Зося была в восторге и не скрывала этого.
— О! Вы непременно понравитесь князю! — объявила она после десятиминутного разговора с мужем своей дочери. — Приходите ко мне во дворец завтра, в девятом часу утра, и я вас ему представлю. Место будет за вами. Стоит только на вас взглянуть, чтоб почувствовать к вам доверие... Давно ли я вас знаю, а уже люблю вас так же, как родную дочь... Вы нам будете несравненно полезнее Шпигеля... А как приятно будет царевичу иметь при себе русского!.. Странное дело, кажется, всё делается, чтоб оторвать его от русских, а он всё продолжает их обожать! Я думаю, что это от недостатка культуры, как вы думаете? — наивно спросила она.
— Может быть, чтоб занять это место, нужны рекомендации? — прервал свою разболтавшуюся тёщу Праксин. — Меня хорошо знает боярин Шереметев, а также князь Черкасский, могу сослаться и на других...
Зося скорчила презрительную гримаску.
— Не думаю, чтоб рекомендации этих господ вам помогли... Знаете что, лучше про них не поминать в разговоре с князем, он родовитых бояр не любит... Да и вообще пусть лучше думают, что никто за вами не стоит, кроме меня... я почти иноземка, а к чужеземцам больше имеют доверия, чем к коренным русским... У князя Александра Даниловича так много было неприятностей от русских бояр, что, откровенно вам скажу, он о многих из них равнодушно слышать не может... о Долгоруких, например... С графом Ягужинским он тоже постоянно ссорится, да и вообще он знает, что многие на него зубы точат, от зависти разумеется, и ему на это наплевать, раз он в силе, понимаете?
И смущённая серьёзным вниманием, с которым её слушали, она поспешила прибавить:
— Вам этого объяснять нечего, вы это сами знаете... Вам Лизаветка сказала? Я и её хочу при дворе пристроить, к цесаревне Елизавете Петровне... В настоящее время князю Александру Даниловичу нужна преданная особа и при цесаревне... Вам, как близким людям, я должна сказать, что у него личные виды на цесаревну: он подумывает женить на ней своего сына, — прибавила она, таинственно понижая голос.
— Ну, Лизавета, как не сказать, что сам Господь, сжалившись над Россией, посылает нам помощь! — вымолвил Праксин, вне себя от волнения, возвращаясь с женой домой, проводив Зосю до кареты, дожидавшейся её у калитки, в которую, отстранив лакея, он ловко её подсадил.
На другой день Праксин представился светлейшему и могущественнейшему князю Меншикову и произвёл на него прекрасное впечатление благообразной наружностью, степенным видом и умными краткими ответами на предлагаемые ему вопросы.
На вопрос, не сын ли он казнённого за сопротивление царю боярина Филиппа Праксина, Пётр Филиппович не задумываясь отвечал утвердительно, и это понравилось Меншикову. Как человек с железной волей и большого ума, он не мог не ценить этих свойств и в других. Рад бы он был привлечь на свою сторону побольше таких людей, как Праксин. За счастье счёл бы он также убедить их в заблуждении, да, к сожалению, редко ему это удавалось, и он приписывал непонятное для него упорство русских людей особенному нелепому фанатизму, в борьбе с которым все средства были хороши и позволительны.