Разве такого мнения не держался его великий благодетель и учитель?
Но на его беду, то, что терпеливо и безропотно сносилось от природного царя, Божьего помазанника, не выносилось с такой же покорностью от бывшего пирожника, и ему с каждым днём приходилось всё больше и больше убеждаться в трудности взятой на себя задачи. Но он не унывал, и благодаря положению, занимаемому им при императрице, такой же, как и он, в глазах русского народа, проходимке, да ещё вдобавок чужеземке, Меншиков старался приобретать себе если не друзей, что было невозможно, то, по крайней мере, сторонников, настолько заинтересованных в его фортуне, чтоб смотреть на его успехи как на своё собственное благополучие, а на падение его — как на свою гибель.
Само собою разумеется, что такие люди ему были особенно нужны там, откуда скорее всего могла грозить опасность: со стороны приверженцев дочери Петра и его внука, там ему надо было иметь человека, который вполне бы от него зависел, которого бы он вывел из ничтожества и у которого других покровителей, кроме него, не было бы.
Положение сына казнённого им русского боярина отвечало, как нельзя лучше, этим условиям, и надо было только покорить его сердце доверием, чтобы завоевать его преданность навеки, думал князь, пристально всматриваясь в стоявшего перед ним на почтительном расстоянии молодого человека, не опускавшего глаз под его пытливым взглядом.
Он принял его, сидя в золочёном, с высокой спинкой кресле, в великолепном, по-царски разубранном покое, со стенами, увешанными драгоценными гобеленами и дорогими картинами в тяжёлых золочёных рамах, и после предварительных вопросов, с целью узнать степень развития его ума, снизошёл до объяснения ему причин, заставляющих его искать верного и преданного себе человека в старшем камердинере царевича Петра Алексеевича.
Из объяснений этих явствовало, что светлейший князь желает продолжать великое дело, начатое покойным царём, воспитывая в его преемнике государя, способного поставить Россию в один ряд со всеми европейскими державами, чтобы заставить их трепетать перед её силою и могуществом.
«И для этого ты возвышаешь иностранцев и унижаешь всё русское!» — думал Праксин, вглядываясь в худощавое энергичное лицо, обрамлённое симметричными локонами огромного напудренного парика, смотревшее на него неумолимым, пристальным взглядом пронзительных огненных глаз, изрекая громким, самонадеянным тоном слова, великое значение которых казалось ему несомненным. И вспомнились Праксину в эту минуту рассказы стариков, свидетелей истинного величия России, когда иностранцы, к нам приезжавшие, сталкиваясь с несокрушимым русским духом, воспитанным на устоях святого православия, спешили воспринимать наши нравы и обычаи, чтобы нераздельно слиться с русским народом.
Время это было уж не так далеко, и здесь, среди Москвы, он знает вполне обрусевшие семьи, где были ещё живы старцы, которых только при переходе в нашу веру нарекли теми именами, под которыми они живут теперь и молятся вместе с нами. И унесут скоро все эти Карлы, Фридрихи и Леопольды в могилу само воспоминание об иноземном своём происхождении. А нас заставляют под чужих подделываться... И мнят этим возвеличить и усилить Россию!
Окончил светлейший князь свою инструкцию Праксину приказанием немедленно собираться в Петербург и привезти с собою жену.
— Мы поместим её ко двору цесаревны Елизаветы Петровны, которая благодаря глупым русским попам и подлым людям, окружающим её, заражена самыми нелепыми предрассудками и каким-то непонятным пристрастием ко всему русскому, — продолжал князь. — Жена твоя по рождению полька, и если умом и ловкостью походит на мать, то в самом непродолжительном времени сумеет войти к ней в доверие и направлять мысли её, как нам желательно... Мне нечего тебе говорить, — прибавил он, меняя тон и строго возвышая голос, — что за малейшее уклонение от данной вам инструкции вы подвергаетесь жестокой ответственности, но если вы оправдаете рекомендацию пани Стишинской, то на опыте узнаете, что князь Меншиков умеет награждать преданность и услуги.
Аудиенция кончилась. Праксин отвечал молчаливым поклоном на милостивый кивок, с которым его отпустили. Не в силах был он произнести ни слова: нравственная пытка, на которую он добровольно пошёл, длилась около получаса и так разбила всё его существо, что, прежде чем идти домой, он зашёл в церковь, чтоб молитвой укрепить в себе решимость на исполнение долга до конца.