— Не все, ваше высочество, надо быть справедливой к друзьям...
— Ну, да, ты никогда меня не оставишь...
— Про меня говорить нечего, я ничего для вас не могу сделать, но были и другие, которые остались вам преданы...
— Долгоруковы выказывают мне презрение: я приглашала к себе княжну Екатерину, она до сих пор не изволила пожаловать.
— Ваше высочество, позвольте вам рассказать, что я сегодня слышала от моего кума, который прибыл сюда прямо из Малороссии...
— Кто этот человек? Зачем был он в Малороссии? — с живостью спросила цесаревна, приподнимаясь с подушек и вытирая невольно выступившие слёзы.
— Большой друг нашей семьи и крёстный отец нашего сына. Зовут его Петром Ермилычем, а фамилию свою он, верно, уж и сам забыл, потому что более двадцати лет, как живёт в монастыре и странствует по святым местам. В Малороссию он заходил из Киева и слышал там, как обожают казаки ваше высочество и как жалеют, что на этот раз желания их не сбылись и что не вы ещё над Россией царствуете...
— Ты так говоришь, точно это когда-нибудь может случиться!
— Непременно случится, ваше высочество, в этом весь русский народ убеждён.
Цесаревна, с непросохшими ещё на щеках слезами, весело засмеялась.
— Не повторяй таких опасных пророчеств, тёзка! И что ж ещё рассказывает твой кум?
Лизавета передала ей всё слышанное от Ермилыча, а также про поручение, данное ему обывателями Лемешей.
Цесаревна задумалась.
— Знаешь что, приведи ко мне твоего кума, я, может быть, устрою ему свидание с царём, — сказала она. — Разумеется, надо это сделать тайно от Меншикова и не выдавать ему имён этих людей, чтоб им не досталось.
— Имена этих людей выдать трудно — весь повет просил, все до единого человека.
— Хорошо, я скажу царю... Чего же мне бояться: уж, кажется, хуже того, что Меншиков со мною сделал, ничего нельзя выдумать! — прибавила она с горечью.
— Недолго и ему надо всеми ломаться, ваше высочество.
— Ты думаешь? Дай-то Бог, чтоб твоими устами да мёд пить. Я нарочно для твоего кума поеду в Петергоф... Графу я сказала, что совсем не буду сегодня у царя, а теперь поеду, во-первых, чтоб ему досадить, а во-вторых, чтоб узнать, нельзя ли что-нибудь сделать для твоих казаков... А вернувшись назад, мне надо его повидать. Ты ему скажи, чтоб он завтра пришёл пораньше...
— Я хотела просить у вашего высочества позволения оставить его жить во дворце то время, которое он проведёт в Петербурге. Он — старик и никого здесь не знает...
— Пусть живёт сколько хочет — чем он мне мешает?.. А хорошо рассказывает он про святые земли? — спросила она.
— Не знаю, как вам понравится, а, должно быть, рассказывать умеет про то, что видел и слышал, человек он умный и благочестивый.
— Скажи ему, что я сегодня нарочно поеду к царю, чтоб постараться помочь бедным казакам... Они, верно, на покойного батюшку ропщут за то, что он их прижимал, а ведь он не совсем виноват: ему на них Александр Данилыч наговаривал, я знаю.
— И они это знают, ваше высочество. Кабы держали дурную память о вашем родителе, не были бы они вам так преданы. Кум сказывал, что даже ихние ребятки горюют, что вы до сих пор не императрица. Больших милостей от вас и там, как и по всей России, ждут!
— Ну, ступай, ступай! — с трудом сдерживая слёзы, подступавшие ей к горлу, прервала её цесаревна. — Да скажи там, чтоб шли меня одевать да волосочёса прислали бы и карету закладывали бы... И чтоб Мавра пришла... Не бойся, ругать её не стану, я на неё больше не сердита: знаю, что она добра мне желает, а только тяжко мне сегодня стало, так тяжко, что каждое слово точно по сердцу режет, вот я ко всему и придираюсь, чтоб поплакать, точно маленькая, — прибавила она с улыбкой, от которой прелестное её лицо приняло трогательное выражение детского, беспомощного смущения.
— Перетерпите, ваше высочество, и на Бога надейтесь, за вас столькие на Русской земле молятся, что Господь и над вами, и над всеми нами сжалится, — сказала прерывающимся от волнения голосом Праксина, целуя милостиво протянутую ей руку.
Мавру Егоровну она застала прохаживавшейся взад и вперёд по большой с хорами танцевальной зале в большом душевном расстройстве. Проводив до нижней ступени крыльца царскую невесту, она хотела было пройти к цесаревне в уборную, но, услышав крупный разговор между своей госпожой и тем, которого уже все вслух называли её фаворитом, и поняв из подслушанных отрывков ссоры, что речь идёт о молодом офицере, которого цесаревна со свойственным ей легкомыслием стала в последнее время явно отличать и к которому Бутурлин её начал ревновать, осторожная гофмейстерина поспешила удалиться.