К этим тяжёлым мыслям примешивалась тревога за мать. Пани Стишинская так неосторожна и легкомысленна, что легко может поплатиться за страсть заискивать и залезать в дружбу к сильным мира сего. Опала Меншиковых, может быть, уже на ней отразилась, может быть, и она тоже уже арестована вместе со всеми приближёнными павшего временщика? Разве она не хвасталась не далее как накануне, когда приезжала сюда в свите бывшей царской невесты, что княжна Мария не может без неё жить, что она даже ленточки не купит, с нею не посоветовавшись, и часто задерживает её ночевать, чтоб рассказывать ей про свои сердечные дела, жаловаться на холодность царя и на тщету всех принесённых жертв из-за тщеславия отца? Очень может быть, что её и на этот раз задержали в доме Меншиковых и что она таким образом попала вместе с другими в западню.
Предположение это было так мучительно, мысль, что мать её, может быть, теперь в тюрьме и от испуга и растерянности Бог знает что на себя и на других возводит, чтоб только умилостивить своих судей, мысль эта была так несносна, что Лизавета, не дождавшись, чтоб рассвело, поднялась с постели, наскоро оделась и отправилась в людскую, куда приказала позвать конюха Сашку, молодого малого, которого она сюда определила на службу и который ей был беззаветно предан. Когда он пришёл, она спросила у него, не возьмётся ли он узнать о судьбе её матери пани Стишинской, приезжавшей накануне сюда с царской невестой княжной Марией Александровной Меншиковой.
— Ты ведь, верно, слышал, что и сам князь, и всё его семейство под арестом, а матушка моя у них часто ночует, может, и сегодня она там была и вместе со всеми арестована, так мне хотелось бы это скорее узнать, понимаешь, но только осторожнее, ради Бога, чтоб и самому тебе не попасться, да и нас в беду не ввести.
— Не извольте беспокоиться, Лизавета Касимовна, мне не в первый раз в меншиковский дворец ходить, у меня там знакомый повар живёт, и я бы там сегодня без вашего наказа побывал, чтоб узнать, куда его девали, — отвечал Сашка.
— Ну и прекрасно, ступай разузнавать про твоего приятеля, да заодно и про пани Стишинскую узнай.
Вернулась Праксина к себе, когда было ещё темно, и легла в надежде хоть часочек отдохнуть перед хлопотливым, только ещё начинавшимся днём. В обычное время она встала и с помощью горничных сделала свой туалет, чтоб по первому зову идти к цесаревне в спальню, где уже находилась Мавра Егоровна и слушала в десятый раз рассказ о вчерашнем событии, которым цесаревна была так поражена, что не уставала о нём говорить и в то время, как её одевали, и когда пришёл волосочёс убирать её голову.
Весь этот день она намеревалась провести дома. Может быть, сам царь к ней заедет, чтоб поделиться с нею впечатлениями: ему ведь известно, что она имеет ещё больше причин, чем он, ненавидеть Меншикова... И к тому же надо и Долгоруковым дать опомниться от триумфа.
— Поди чай, с радости сами себя не помнят, не знают ещё, за что и за кого на первых порах взяться... А любопытно было бы знать, как они себя поведут у власти... Первым долгом, разумеется, сорвут сердце над Меншиковыми... Плохо придётся Александру Даниловичу — отольются волку овечьи слёзки... Каково ему теперь на свою дочку, царскую невесту, смотреть? — размышляла цесаревна вслух, в то время как Мавра Егоровна убирала в шкатулку снятые накануне второпях брильянты своей госпожи, а Праксина прикалывала банты из розовых атласных лент к белому батистовому утреннему платью, которое цесаревна должна была надеть, чтоб идти завтракать с ближайшими своими придворными.
— Они друг на друга смотреть не могут, — заметила Мавра Егоровна, — их, верно, заперли по разным комнатам и сообщаться между собою им не дают. Я слышала, — продолжала она, — что и всех их приближённых арестовали, а многих уже на допрос увезли...
— Значит, все, которых мы здесь видели вчера с княжной, теперь в тюрьме! Вот как человек не может быть уверен в завтрашнем дне, а мы-то делаем планы, запасаемся нарядами на предстоящие торжества, мечтаем, радуемся ожидаемому счастью, — философствовала цесаревна, невольно уступая желанию вслух изливать мысли, приходившие ей на ум, без смысла и без связи, как всегда, когда душевное возбуждение преобладает в человеке и нарушает умственное равновесие.
— Да, ваше высочество, вот и мать её тоже, верно, попалась в западню, — заметила со смехом Мавра Егоровна, которая терпеть не могла пани Стишинскую.
— Твоя мать? Как это, тёзка? И что же ты молчишь об этом? — с живостью обратилась цесаревна к Праксиной. — Разве она живёт у Меншиковых? Я этого не знала!