Мыслей своих и чувств она не скрывала, и задолго до сегодняшнего дня, когда Праксиной предстояло лично с нею познакомиться, Лизавета уже хорошо знала её заочно, по рассказам общих знакомых. Прислушиваясь к звукам эпинетки и к пению женских и мужских голосов, раздававшимся с той стороны, куда её вели, Лизавета Касимовна с возрастающим недоумением спрашивала себя: для чего князю понадобилось знакомить её с дочерью? И какие могут быть отношения между её матерью и этой надменной красавицей, ни одну из русских дам из самого высшего общества не удостоившей своею дружбою? К тому же она слывёт большой насмешницей. Одна из приближённых женщин шереметевской боярышни графини Натальи Борисовны жаловалась Праксиной, что дочка князя Долгорукова, приехавши к ним с визитом, так жестоко издевалась над их боярышней, что последняя изволила даже от издёвок этой модницы горько плакать. И тут же эта самая женщина открыла Праксиной тайну сердечную бедной своей боярышни: без ума влюблена она в брата этой гордячки Долгоруковой, в красавца князя Ивана, ближайшего друга царя.
Не понравилась княжна Екатерина и цесаревне.
— Красива-то она красива, слов нет, и одевается со вкусом, и любезна, но какая-то бездушная, — сказала она своим приближённым, когда княжна после первого ей представления уехала домой со своим отцом.
С тех пор они виделись только на придворных и частных балах и на торжественных празднествах. Запросто княжна никуда не ездила и ни с кем не сближалась. Она даже отказывалась принимать участие в развлечениях, изобретаемых её братом для царя... чтоб не играть на них второстепенной роли после царской невесты княжны Марии Меншиковой, может быть. Так или иначе, но она держала себя так, точно ей ни до кого и ни до чего здесь нет никакого дела, и, когда близкие её с восхищением рассказывали в её присутствии про влияние, которое брат её имеет над государем, как царь его любит и доверяет ему, на её тонких и красиво очерченных губах появлялась такая насмешливая улыбка, что всем становилось неловко и радостно-возбуждённое настроение сменялось неприятными сомнениями и досадой. Так же свысока и презрительно относилась она и к царю, которого третировала, как ребёнка, и в городе передавали с негодованием её остроты на его счёт.
И всё это ей сходило с рук даже во время владычества строгого Меншикова; можно себе представить, что будет теперь, когда место последнего занял её отец.
Наконец, сопровождавший Праксину лакей растворил дверь красного дерева с бронзовыми украшениями и, попросив свою спутницу подождать в маленькой изящно убранной заморскими безделушками приёмной, вызвал из боковой горницы старшую горничную княжны и просил её доложить госпоже, что князь просит принять госпожу Праксину, старшую камер-юнгферу цесаревны, и переговорить с нею.
— Княжна готовится к сегодняшнему концерту, — возразила горничная, с любопытством оглядев с ног до головы посетительницу. — Но я всё-таки им о вас доложу, как только кончится пение.
Она вышла в одну дверь, лакей — в другую, и Лизавета Касимовна осталась одна в приёмной комнате, соседней с большой залой, где пели под аккомпанемент эпинетки и громкого весёлого говора и смеха многочисленного общества. И вдруг между голосами прохаживающихся по зале дам и кавалеров один голос показался ей настолько знакомым, что она не вытерпела, чтоб не подойти к двери поближе и не прислушаться к нему. Именно в эту минуту с оживлением беседовавшие между собою мужчина и женщина, со своей стороны, подошли к двери и, может быть, чтоб удобнее продолжать разговор, остановились тут на несколько минут. Поразивший её голос показался ей ещё знакомее вблизи, и сомневаться в том, что он принадлежит её матери, было тем более невозможно, что разговор происходил по-польски.
«Как попала сюда пани Стишинская? И с кем это она здесь так интимно и с таким страстным оживлением беседует?» — спрашивала себя изумлённая Праксина.
Мужской голос, изредка вставлявший короткую фразу в её безостановочно лившуюся болтовню, был замечательно важен и звучал сознанием своего превосходства. Что именно она ему говорила, Лизавета понять не могла, давно уж забыла она то немногое, что знала трехлетним ребёнком из польских слов и оборотов речи, но по интонации беседовавших можно было догадаться, что она о чём-то умоляет своего собеседника и что-то такое ему униженно доказывает, а он, не поддаваясь на её мольбы и доводы, упорно стоит на своём. Тем временем в противоположном конце залы концерт продолжался, красивые мужские голоса сливались с женскими, чтоб по окончании какой-нибудь мудрёной фиоритуры оборваться в весёлых восклицаниях и раскатистом смехе. Тут и пели, и говорили по-итальянски. Очень было здесь всем весело. Но что же тут делает её мать несколько часов спустя после страшного несчастья, обрушившегося на её благодетеля и покровителя? Может быть, она ничего не знает из того, что произошло в эту ночь в доме Меншиковых? Может быть, она провела ночь не там, а здесь... может быть?..