— Все мы под Богом ходим, Лизавета Касимовна, я могу умереть.
О, как хотелось бы ему в эту минуту, чтоб предположение его сбылось как можно скорее. Как тяжела и безотрадна казалась ему жизнь!
Она улыбнулась.
— Раньше, чем умереть, вы можете жениться, Иван Васильевич.
Не успели слова эти сорваться с ее губ, как она в них раскаялась: в такое отчаяние напоминание о женитьбе его повергло.
— И вы мне это говорите! Вы! Вы! — вскричал он, вне себя от горестного волнения. — Ради самого Бога, никогда не думайте этого! Вы представить себе не можете, как мне больно, как оскорбительно именно от вас это слышать! — вскричал он так громко, что, испугавшись звука собственного голоса, внезапно смолк и закрыл вспыхнувшее лицо руками.
«Что это с ним и почему намек на женитьбу приводит его в такое отчаяние?» — думала она.
И, вспомнив, что года два тому назад он отнесся точно так же враждебно и к намеку ее мужа на желание честной семьи с ним породниться, она пришла к такому заключению, что он, верно, влюблен безнадежно в какую-нибудь женщину или девушку, которая не может сделаться его женой… Но в таком случае почему же он ей этого не скажет? Кажется, она своим доверием и дружбой заслужила его откровенность? Неужели страсть его так позорна, что ему даже и самому себе стыдно сознаваться в ней?
Ей было невыразимо его жаль. Он казался ей таким одиноким, беспомощным, и сознание, что ей утешить его нечем, что она даже и расспрашивать про его несчастье не имеет права, навевало на нее тоску.
В первый раз с тех пор, как они были знакомы, расстались они так холодно, точно в этот вечер между их душами воздвиглась внезапно какая-то таинственная мрачная преграда, заволакивающая туманом их дружбу.
Когда на другой день Лизавета приехала в дом у Вознесения, там не было Ветлова, а она была так уверена его встретить, что ей стало досадно, что он ее не дождался. Точно он не знает, что ей трудно будет решить судьбу Филиппа без его участия! Неужели недостойная страсть повлияет на их отношения? Это было бы очень для нее печально: кроме него, у нее никого нет на свете. Старушка Лыткина с каждым днем телом и духом все больше и больше слабела, и давно уж, чтоб поберечь ее здоровье, близкие остерегаются сообщать ей худые вести. Целых три недели не решались ей сказать о кончине Праксина, и, когда наконец не было возможности дольше скрывать от нее это семейное несчастье, всех поразило спокойствие, с которым она отнеслась к этому известию. Оказалось, что она давно это предвидела.
— Мученическую смерть за родину принял и в раю теперь за нас, грешных, молится, — сказала она. — Чем больше таких, как он, русских людей явится перед престолом Всевышнего, тем скорее сжалится он над нами и пошлет нам свою святую помощь.
Присутствовавший при этом разговоре священник, ее духовник, заметив недоумение Лизаветы, пригнулся к ней и сказал ей вполголоса:
— Не удивляйтесь, она душой давно уж больше там живет, чем здесь, и судит о здешнем по-тамошнему, а не по-земному. Кончина ее близка.
Так же спокойно отнеслась Авдотья Петровна и к вопросу о судьбе Филиппушки.
— Что ты меня спрашиваешь, когда ты в сердце своем решила, что делать? Не оставишь же ты его неучем и не лишишь возможности попытать счастья на царской службе, когда представляется такой удобный случай? За то, что оказываешь мне уважение, благодарю тебя, а сказать тебе такое, чего бы ты сама не знала, я не могу, — ответила она, внимательно выслушав свою приемную дочь.
Позвали Филиппа и спросили у него, желает ли он учиться с воронцовскими детьми или ехать с Ветловым хозяйничать в деревню.
— Как батюшка-покойник, так и я, — отвечал мальчик.
И по одному тому, как быстро и решительно произнес он эти слова, можно было понять, что он давно ждет этого вопроса и давно готовится отвечать на него.
— Умница! — похвалила его бабушка.
И, обращаясь к Лизавете, она посоветовала не медля отвезти его к Воронцову.
— Такие дела откладывать не следует. Да и не для чего, мне легче будет помирать, когда я буду знать, что он пристроен.
— Вы бы, матушка, ко мне переехали жить, во дворец, вам там будет спокойнее, чем здесь одной, — предложила Лизавета. — Вместе бы наших дорогих покойников поминали и за Филиппушку бы молились, чтоб Господь на все доброе его умудрил.
— Молиться вместе нам уж не приходится, Лизавета. У тебя живое на уме, а я уже одной ногой в могиле стою, и развлекаться земным мне не пристало. Сам Господь у меня Филиппушку берет, последнюю связь с земным порывает. Келья у меня в монастыре уж заготовлена — только и ждала, чтоб Господь благословил туда переселиться, поближе к кладбищу. Достаточно пожила, на замаливание грехов куда как мало времени осталось.
Очень взволновал этот разговор Лизавету. Не думала она, едучи сюда, чтобы так скоро решилась судьба ее сына и что ей придется заживо прощаться со своей приемной матерью, тем не менее, когда подошла минута отъезда, она не вытерпела, чтоб не осведомиться о Ветлове.
— Я надеялась его найти здесь. Вам известно, матушка, как доверял ему во всем покойный Петр Филиппыч и что он оставил на его попечение Филиппушку? — прибавила она под давлением безотчетного желания объяснить, по возможности благовиднее, вопрос о человеке, связанном с ее семьей одними только узами дружбы и ничем больше.
— Он был здесь утром. По делам, верно, ушел. Собирается ехать к себе, в лес…
— Не повидавшись со мной? — почти вскрикнула Лизавета: так испугала ее мысль потерять навсегда единственного друга.
— Зачем? Он, наверно, сам захочет привезти к тебе Филиппушку. Когда думаешь ты побывать у Иллариона Григорьевича с ответом?
— Не знаю еще, но медлить нельзя, он сюда ненадолго из Ростова приехал. На днях мы ждем в Александровское цесаревну…
— Мы нашего молодчика соберем к воскресенью. Отслужим напутственный молебен, помолимся о благословении Божием ему на новую жизнь и отправим его к тебе с Иваном Васильевичем и со всем его скарбом. Одежды у него понашито изрядно, и, поди чай, не осрамится в воеводском доме, — прибавила старушка с усмешкой. — Тебе можно и плату за сына приличную Иллариону Григорьевичу предложить — не из своих же ему учителям платить и за все прочее, что нужно будет: люди они небогатые и, поди чай, сынкам должны помогать, зачем же, без надобности, их в лишний расход вводить? Мы — не бедняки, все, что имею, я Филиппушке завещала, а у тебя изрядное состояние после супруга осталось…
— Тоже Филиппушкино будет, — сказала Лизавета.
— Этого ты не моги говорить, тебе еще двадцати шести лет нет, у тебя другие могут быть дети, — объявила старуха.
В большом душевном смятении уехала Лизавета. Переворот, свершившийся в ее жизни, был так неожидан, что она опомниться не могла, не зная, радоваться ли ей или печалиться случившемуся. Казалось бы, все устраивалось как нельзя лучше: сын ее пристраивался как раз в то самое время, когда Авдотья Петровна именно этого жаждала, чтоб уйти от света, в котором так много страдала, и, отбросив все земные заботы, посвятить остаток дней Богу. Узнай раньше Лизавета про это ее желание, как терзалась бы она мыслью, что помехой этому ее сын! А между тем старушка так изнывала по покою, что каждую минуту домашние ее могли бы узнать о причине ее задумчивости и равнодушии ко всему окружающему, и тогда Праксиной одно бы только оставалось — оставить службу у цесаревны и ехать с сыном и с Ветловым в лес, то есть обречь навсегда мальчика на жизнь землевладельца в лесной глуши, среди сброда так называемых вольных людей, не брезгающих такими беззаконными деяниями, как грабежи и поджоги. О происхождении богатства этих людей она достаточно много слышала, чтоб составить себе понятие о их нравственных правилах и об опасности жить в их среде. Сам Ветлов был такого мнения, что раньше как лет через шесть или семь не следует подвергать этим опасностям Филиппа, и вот представляется для него возможность использовать эти годы самым полезным образом, так, чтоб не в глухом лесу закопать в землю данные Богом таланты, как лукавый и неверный раб, а употребить их на славу Божию и на пользу ближним.