Она приехала в Москву поздно вечером, застала цесаревну спящей и прошла в свою комнату рядом с гардеробной.
Очутившись в обстановке, напоминавшей ей так еще недавно поразившее ее несчастье, она долго молилась, прося у Бога душевного спокойствия, которого она лишилась, а затем тихонько прошла в уборную, остановилась на пороге двери, растворенной в спальню, и стала прислушиваться к дыханию спящей госпожи, всматриваясь при слабом свете лампадки перед образами в широкую, низкую кровать с откинутым пологом, на которой, разметавшись в белых кружевах и батисте, покоилась цесаревна Елисавета Петровна.
Праксина так залюбовалась цесаревной, что забыла, как летело время. Да и было чем любоваться! Черная коса расплелась и длинными, густыми прядями рассыпалась вокруг красивого молодого тела; упругая высокая грудь выделялась на серебристой белизне белья розоватым оттенком и медленно поднималась и опускалась под дыханием, вылетавшим из полуоткрытых пурпуровых губ, улыбавшихся, верно, приятной грезе; на разрумянившихся щечках черною тенью ложились ресницы.
Есть ли еще такая красавица на земле? Вряд ли. Красива царская невеста, надменная княжна Долгорукова, но перед царевной Елисаветой смотреть на нее не хотелось: так мало было привлекательного в ее гордом взгляде и презрительной усмешке. А эта всем взяла: правильностью и благородством черт лица, ростом, статностью — настоящая царица, а приятностью улыбки и взгляда — чистый ангел небесный! А какая умница и как любит Россию. Как хорошо ее знает! Все русское, и одно только русское, ей дорого и мило. Выйти замуж за немца, как советует Остерман! Надо не знать ее души, чтоб выдумать такую несуразность! Как сказочная царевна, она отдастся скорее самому бедному, самому ничтожному русскому Иванушке-дурачку, чем могущественнейшему из заморских царей… Как-то сложится ее судьба? Что ждет ее в будущем? Шапка Мономаха или монашеский клобук? То или другое, но только в России. Лютейшую смерть предпочтет она чужеземной короне…
С подстилки у кровати приподнялась всклоченная голова преданнейшего из телохранителей цесаревны, камер-лакея Чулкова, и воззрилась внимательным и тревожным взглядом на остановившуюся на пороге Праксину.
Почувствовав на себе этот взгляд, Лизавета подалась немного вперед и подозвала к себе знаком верного слугу.
— Одна провела вечер? — спросила она шепотом, когда он к ней подошел.
— Одна-одинешенька, с девушками. Заставляла их петь и плясать, рано легла почивать, — отвечал он тоже шепотом, между каждым словом озираясь на кровать, точно опасаясь, чтоб не похитил кто его сокровище в то время, как он ее не видит и не слышит ее дыхания. — А вас, верно, к нам Мавра Егоровна прислала?
— Да. Она в Александровском все готовит к ее приезду…
— Скорее бы уехала! Измучились мы тут от страха… Долго ль извести нашу красавицу! Задумали теперь ее замуж отдавать за немца…
— Никогда этому не бывать!
— Знаю я! Замучают только понапрасну…
— Ложитесь, а как она утром проснется, скажите ей, что я здесь.
— Скажу, не беспокойтесь, спите спокойно.
Он вернулся к своей подстилке, а Лизавета, притворив за собою дверь, вернулась к себе.
Но в эту ночь немного довелось ей спать. Едва только забрезжился день, как ее разбудил стук в дверь, и на вопрос ее: «Кто тут?» — Чулков ответил, что цесаревна изволила проснуться и, узнав, что Лизавета Касимовна приехала, приказала ее разбудить и прислать к ней.
Лизавета сорвалась с постели, наскоро оделась и отправилась в спальню.
Окно в сад было растворено, и прохладный душистый воздух врывался в высокий просторный покой, в котором цесаревна сидела на кровати, устремив нетерпеливый взгляд на дверь. При появлении Праксиной она весело улыбнулась.
— Не дала я тебе выспаться, тезка, ты меня извини. Так захотелось с тобою поболтать, что невтерпеж стало ждать, пока ты сама встанешь да ко мне придешь… Ступай себе, — обратилась она к Чулкову, — нам с тезкой надо секретно поговорить.
Он захватил свою подстилку и, поцеловав милостиво протянутую ему руку, вышел, а Лизавета по приказанию госпожи села на складную табуретку у самой кровати.
— Вот и прекрасно! Никто нам не помешает, все спят, наговоримся досыта. Ну, как дела? Решаешься ты отдать сына Воронцову?
— Решилась, ваше высочество. Надеюсь сегодня представить ему моего мальчика.
— А сама что? — продолжала цесаревна, с лукавой усмешкой на нее посматривая.
— Останусь при вашем высочестве, если ваше высочество меня не прогонит.
— Это само собою разумеется, что ты при мне навсегда останешься, потому что я никогда тебя не выгоню. Не в том дело, а в том, что ты мне в Александровском нужна, да не одна.
— С кем же, ваше высочество?
— С мужем, вот с кем.
Лицо Лизаветы выразило такое недоумение, что цесаревна громко расхохоталась.
— Да ты и впрямь ни о чем не догадываешься, тезка! — вскричала она. — Егоровна мне это сказала, да я не хотела верить, а теперь вижу, что это правда!.. В тебя человек до безумия влюблен, а ты и не подозреваешь!..
И опять речь ее прервалась звонким смехом.
— Ваше высочество изволите шутки шутить, — со сдержанным волнением произнесла Праксина.
— Нисколько! Какие там шутки, когда дело идет о твоем счастье! Я ведь тебя очень люблю, тезка… Ну, полно, полно, поцелуемся после, когда ты мне все расскажешь, а теперь докажи мне свое доверие и расскажи мне то, что я хочу знать, все-все, без утайки, как на духу, и с самого начала: как ты выходила замуж, как познакомилась с твоим мужем, как он тебе приглянулся, как у тебя по нем болело сладко-сладко сердце, как ты по нем плакала и в ночных грезах целовалась с ним и миловалась…
— Никогда ничего подобного не было, ваше высочество! С чего ваше высочество изволили это взять? Кто взвел на меня такой поклеп вашему высочеству? — с негодованием возразила ее слушательница.
Цесаревна весело захлопала в ладоши.
— Ага! Вот и попалась! Теперь я знаю то, что мне нужно было знать. Сама себя выдала! Никогда ты его не любила… Постой, постой, дай мне договорить, не сердись и выслушай меня терпеливо. Вышла ты за Петра Филиппыча, потому что твоя приемная мать этого пожелала, потому что ты никого не любила и отказывать хорошему жениху не было причин… Я его помню, такой был серьезный, что даже мне было с ним не по себе, а я не из робких, как тебе известно… Тебе сколько было тогда лет?
— Пятнадцать…
— А ему под сорок. Значит, так все и было, как я себе представила. Ты была ребенок, милый, невинный, послушный, а он… он очень хороший человек, но годился тебе в отцы, любить его ты, значит, не могла. Любить любовью, вот как я люблю Шубина. Понимаешь, что я хочу сказать?.. Да нет, где тебе понять! Ты на целых пять лет меня старше, а по опыту да по смекалке в любовных делах ты совсем передо мною ребенок… Все равно, пора тебе в настоящий разум войти, — продолжала она с напускной серьезностью, придававшей много комичности ее оживленному лицу с лукаво смеющимися глазами. — У тебя уж сын десяти лет, пора же тебе наконец узнать самое хорошее в жизни, без чего все тускло и скучно на белом свете… без чего и жить не стоит… Не сердись! — продолжала она, заметив, как сдвигаются брови и невольно опускаются глаза у ее слушательницы под наплывом странных, непонятных и никогда доселе не испытанных чувств, которыми наполнялось ее сердце все сильнее, по мере того как она должна была выслушивать противные ее убеждениям речи и волей-неволей вникать в их смысл. — Скажи мне совершенно откровенно: неужели тебе никогда не хотелось любить?
Разодралась таинственная завеса, скрывавшая истину перед духовными очами Праксиной, и душа ее наполнилась таким смятением, что слова не выговаривались, только покачать головой могла она на предложенный вопрос.
— Экая бесчувственная! Да я тебе не верю, тезка! Ты и меня и себя обманываешь! Неужели тебе даже не жалко того, кто тебя любит давно, страстно, постоянно, безнадежно, всем сердцем, всей душой? Ты только подумай, как он страдает из-за тебя! Ведь ему жизнь не мила, ведь он зовет смерть как избавление, и ты одним словом, одним взглядом можешь дать ему такое блаженство… такое блаженство!..