— Он был очень взволнован, — добавила Иоана. — Но тогда я не обратила на это никакого внимания. Я спросила его, что с ним случилось, почему он на меня так смотрит. Он ушел из кабинета, не сказав ни слова. Я была слишком усталой, чтобы придать этому хоть какое-то значение. Но должна признаться, глаза его в тот вечер продолжали преследовать меня, как тайна, которую мне хотелось бы побыстрее раскрыть.
— И тебе представился такой случай? — спросил комиссар.
— Нет! Я не осмелилась. Странно, столько времени мы работали вместе в госпитале — и никогда не говорили ни о чем, кроме обыденных дел, обязанностей, службы. Но он вел себя всегда одинаково: подстерегал своим пристальным взглядом, отвечал молчанием на банальные вопросы, которые я ему задавала. Во всем этом было что-то болезненное, странное, интриговавшее меня как женщину или, в любом случае, заставлявшее задумываться.
— Опыт, как мне кажется, небезопасный.
— Безопасный, если не терять головы.
— Кто-то уже потерял ее, дорогая моя!
— Он! — воскликнула Иоана. — Не знаю, что ты подумал в связи с ним, но я могу поклясться, что человек этот бежал из лагеря из-за несчастной любви.
— Правильно! — подтвердил комиссар. — Точно так же думаю и я. Но как он дошел до этого?
Вопрос, казалось, требовал ответа от обоих. Речь шла, таким образом, не о прослеживании эволюции любви Корбу, а о мятежности его духа, о слабостях, которые привели его к побегу. Тот же вопрос волновал и Иоану. А может быть, и более того: объясняя драму пленного, найти возможный способ для его спасения.
Она прошептала прерывающимся от волнения голосом:
— Я припоминаю еще два случая: вечер после нашего возвращения из леса на тройке с Девяткиным. Кажется, я тебе рассказывала об этом. Нет? Одним словом, он настойчиво хотел поцеловать мне руки, считая, что не только больные должны пользоваться такими преимуществами. Мне кажется, я тогда сказала ему что-то, заставившее его страдать! Потом тот день, когда я заболела тифом. Я не совсем тогда потеряла сознание, а просто была словно во сне. Помнится, он взял меня на руки и понес к воротам, где ты стоял. Помнишь?
Комиссару это хорошо запомнилось. С этого момента он и начал задумываться. К тому времени относятся и замеченные им затуманенные взгляды Штефана Корбу, его отсутствующий вид на антифашистских собраниях и беспричинное стремление избегать встреч с комиссаром. Сведенные теперь воедино в свете фатальной развязки, эти моменты выглядели составной частью его душевной неуравновешенности. Не принятые во внимание тогда, они приобретали теперь еще более трагическую окраску.
— Точнее сказать, — добавил Молдовяну, — дела приняли такой оборот после отправки тебя в госпиталь. Многие интересовались твоей судьбой — Иоаким, Анкуце, Паладе, немцы, венгры, итальянцы. Но в поведении ни одного из них я не видел столько повторяющихся странностей, как в поведении Штефана Корбу. Целыми днями он молча бродил около меня как тень, пробурчит только «Добрый вечер», и все. Потом, вдруг встретившись на пути, посмотрит на меня в упор и спросит с непонятной резкостью: «Опять ничего не узнали о госпоже докторе?» Нередко он входил нежданно-негаданно в мою рабочую комнату и, не обращая внимания, занят я или нет, был у меня кто-нибудь или не был, садился на пол около двери, спиной к стене, и оставался так в неподвижности целыми часами. Он не обращался ко мне, не отвечал на мои вопросы. Как ты думаешь, тогда уже можно было понять, что с ним происходит?
Иоана съежилась, словно от холода, зажав руки между коленями, и задумчиво произнесла:
— Откуда мне знать?
— Почему? — улыбнулся комиссар. — Разве я вижу в этом что-то ненормальное, если тебя любит другой человек?
— Но я нахожу это ненормальным.
— А если я тебе скажу, что он не единственный, кто тебя любит?
— Э, дорогой мой! — воскликнула Иоана. — Может быть, хочешь сказать, что я стала причиной навязчивых мыслей всех пленных?
— Всех не всех, но многих из них — это точно!
— Тогда это страшно. Ты сам должен был бы меня убрать из лагеря. Я же не для этого была сюда послана.
— Вот свидетельство тому, что именно теперь у тебя нет права бежать из Березовки. Лагерь ведь не состоит из людей типа Кайзера, способных застрелить человека без всяких угрызений совести. В лагере, а это важнее всего, находятся люди, которые привязались к нам, готовы идти за нами куда угодно с закрытыми глазами, любят нас. Любят тебя, Иоана!
— Но что это за любовь, Тома?
— В своем роде она неповторима, дорогая моя! Так как прежде всего эти люди уважают тебя. Их любовь к тебе не что иное, как сознательная преданность. Знаешь, что мне однажды сказал майор Ботез? «Госпожа доктор убедила меня перейти на сторону антифашистского движения своей манерой жить!» Видишь, ты им создала иной образ коммуниста, чем тот, который они имели перед тем, как попасть в лагерь. И это сломило их сопротивление, сделало более легким понимание самых трудных проблем, дало им возможность открыть в себе собственный гуманизм. Ты представляешь себе, кем стали бы эти люди, если бы мы им создали представление о коммунистах как о чем-то нечеловеческом?