— Ты мне, однако, никогда об этом не говорил! — упрекнул его Анкуце.
— Однажды я хотел это сделать. В день Нового года. Утром, после того как стало известно об эпидемии тифа. Помнишь, ты меня застал в зале, когда я стоял, прижавшись лбом к стеклу? Я следил, как она шла к воротам рядом с комиссаром. Тогда мне захотелось впервые освободиться от своей тайны. Но в то же утро и ты, и Иоаким сами заговорили со мной об Иоане. Тогда я отказался от этой мысли, решив, что буду ей более верным, если никто ничего не узнает. Потом я слышал, как многие другие признавались в своей любви к Иоане. Кондейеску, Тернгрен, Марене, Хепинг, Тордаи… Не знаю почему, но, если бы у меня была возможность раскрыть сердца многих пленных Березовки, я убежден, что и там нашел бы эту тайну. Психоз, разумеется, объясним. Только я, единственный из всех, любил ее по-другому.
— Все это ты заявил на допросе?
— Как я мог это сделать? Прокурор все равно ничего не понял бы. Или, может быть, подумал, что я смеюсь над ним. Помимо всего прочего, столь шаткие скоротечные явления никогда не были юридическими аргументами. Все равно мне было бы не спастись. Ну и пусть мое молчание перейдет в бесконечное безмолвие. Штефан Корбу вернется в круговорот Вселенной.
— Но ты дал ей когда-нибудь понять?
— Нет!
— А тогда зачем обременяешь меня своей тайной?
— В подвале госпиталя между двумя балками у меня остались адресованные ей письма и глиняная статуэтка. Мне нравилось видеть в ней Иоану. Я не хотел, чтобы она попала в чьи-либо руки. Вот почему и прошу тебя, если что-либо случится… Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать… Возьми их ты! Разбей, сожги, одним словом, пусть исчезнут вместе со мной!
Трудно было выдержать все это. Непредвиденная исповедь вызывала боль невозможностью что-либо исправить. Образ Иоаны то появлялся, то исчезал в странной игре воображения собеседников.
Доктор Тот кончил перевязку и, как всегда невозмутимо, ожидал конца их разговора. Анкуце не мог оторвать глаз от Штефана Корбу, лежащего неподвижно на краю кровати. Он сел рядом и обнял его за плечи.
— Прошу тебя, скажи: что это за история со стеклом?
— После того как вы ушли, — продолжал Корбу почти шепотом, неподвижно глядя в пол, — меня вывела из равновесия луна. Я стоял, уцепившись за решетки, и как зачарованный смотрел на нее. Вдруг я увидел их обоих в парке. Они сидели на скамье, и мне показалось, что оба смотрят на меня. Но кем я мог для них быть? Чужим человеком, бестелесной абстракцией, которая исчезнет и вместо которой ничего не останется. В самом деле, существовал человек, которого звали Штефан Корбу, но подул ветерок, подхватил его и унес. Перед такой суровой действительностью я понял совершенную мною ошибку. И ударил кулаком по стеклу, чтобы очнуться, просто у меня возникла такая потребность. Уверяю тебя, я очнулся!
— Так, значит, вот что случилось! — уныло проговорил доктор.
— Да! Хотя бы в это мгновение я хочу быть самим собою. — Он повернулся к Анкуце, крепко ухватился за его руки и энергично спросил: — Ты мне веришь, что я сожалею о том, что сделал?
Тяжело вздохнув, Анкуце поднялся.
— Я убежден, что и они сожалеют, парень! И Молдовяну, и Иоана… Ты чего-нибудь хочешь?
У комиссара, однако, не было времени ни раздумывать над новым поступком Штефана Корбу, ни ломать голову относительно его последних желаний. Войдя с доктором Тотом в кабинет комиссара, Анкуце увидел, что комиссар не один. Там находились Девяткин и какой-то советский капитан из военной прокуратуры. Сообщение о поступке Корбу они приняли довольно равнодушно, как обычный факт, который никак не мог подействовать в дальнейшем на развитие судебной процедуры.
Лишь Девяткин заметил с некоторым огорчением:
— Какие же надо иметь железные нервы, чтобы выдерживать вот такие психозы то одного, то другого! — После чего, обращаясь к капитану, добавил: — Необходимо сообщить вашему начальству о случившемся и предложить отложить заседание. Может быть, у вас есть какое-нибудь иное решение?
— Нет! — ответил тот.
— Но вы можете дело довести до конца.
— Это совершенно необходимо.
— Вам что-нибудь нужно?
— Только отдельную комнату, где я смог бы познакомиться с их делом.
— Всех вместе?
— Я предпочел бы дело каждого в отдельности. Они бежали вместе, но из дела видно, что у каждого были свои мотивы.