«Когда придет наша очередь?»
Потом уходили молиться каждый своему богу, чтобы тот продолжил их жизнь до конца войны:
— Господи, только этого и хотим! Тарелку еды, кружку воды и одеяло на деревянной койке.
Остальное принадлежало молчанию. Завтрашнего дня боялись. В сознании прочно укоренилась мысль, что они способны лишь на то, чтобы ползать по земле, как черви…
В атмосфере ожидания чего-то невероятного, способного вырвать их из состояния странного, утомительного застоя, в котором они пребывали, полученное по телефону известие, опередившее приезд делегатов съезда, прогремело подобно раскату грома над всем лагерем:
— Советское правительство разрешило румынским антифашистам создать воинские части… По первым подсчетам, речь идет по крайней мере о дивизии добровольцев…
Сильвиу Андроне узнал об этом одновременно с другими антифашистами, которые, по обыкновению, находились в библиотеке. Он не бросился на лагерный двор кричать во все горло вместе со всеми, как это сделали другие. В нем возникло какое-то странное смешение покорности судьбе и радости, нечто такое, что опьяняло и создавало впечатление, будто он колышется на волнах бурного моря.
Словно завороженный, он задумчиво и неторопливо вышел из библиотеки. В голове отчетливо звучал его собственный вопрос, некогда заданный Харитону:
— Если ты войдешь в их добровольческие части, то как посмотришь на оружие, которым тебя одарят русские? Что ты думаешь делать с ним?
Трудно сказать, какая мистическая сила или варварский инстинкт привел Сильвиу Андроне к полковнику Голеску. Может быть, Андроне боялся единолично принять решение и нуждался, особенно теперь, в совете Голеску?
Голеску он застал в казарме сидящим на краю койки. Полковник, сплетя пальцы, серый как земля, неподвижно уставился невидящим взглядом на свои руки.
— Господин полковник! — обратился к нему Андроне прямо с порога. — Не слышали, что случилось?
Ответа не последовало. Голеску по-прежнему находился в состоянии глубокой, непонятной для Андроне прострации. Младший лейтенант подошел поближе и увидел в ладонях полковника золотой комочек — мертвую канарейку.
Вообще Андроне был человеком нещепетильным, лишенным какой бы то ни было чувствительности, неспособным воспринимать драмы других, так как внутренне презирал свои собственные. Однако тут, в казарме, он впервые почувствовал, как сердце его сжалось и у него возникло мерзкое ощущение, будто за него цепляется смерть.
Голеску приготовил маленькую картонную коробку, на дне которой в качестве подстилки лежала вата и кусочек пестрого шелка. Он уложил канарейку в сделанный таким образом гробик и закрыл крышкой, прошел мимо Андроне, даже не взглянув на него, и вышел во двор. Голеску шел хоронить не только канарейку, но и свою последнюю надежду…
Съезд закончился. Делегации отправились назад в лагеря, для того чтобы познакомить румынских военнопленных с решением съезда и согласием Советского правительства привлечь добровольцев в дивизию, создание которой наконец стало реальностью. Люди еще были полны взволнованных впечатлений от происшедшего накануне. День 2 октября 1943 года был полон незабываемо радостных неожиданностей. У них было такое впечатление, что наступил праздник. Они пьянели от счастья.
Сам Марин Влайку был поражен. Взбудораженная память сохранила все, что произошло накануне. Напряженные часы ожидания советского генерала, который осуществлял связь между съездом и Советским правительством, появление его и торжественное объявление об официальном утверждении решения, крики «ура», радостные объятия офицеров и солдат с находящимися в зале коммунистами, взрыв безграничного энтузиазма. И вдруг почти невероятное — очаровывающая мелодия скрипки Давида Ойстраха. Затем в честь знаменательного события под высокими сводами зала зазвучали арии из опер в исполнении артистов Большого театра. Потом в свете и тенях импровизированной сцены появился волшебный лебедь. Танцевала Ольга Лепешинская.
Марин Влайку молча смотрел на Москва-реку, волны которой плескались у берегов. Рядом с ним стояли Молдовяну, Анкуце, профессор Иоаким, Паладе, майор Ботез, очарованные, как и он, силой и непоколебимостью города. Трудно было поверить, что война только недавно стучалась в его ворота, что она продолжает бушевать на советской земле. Все здесь дышало порядком, спокойствием и дисциплиной, как в мирное время. Это чувствовалось даже в самых незначительных вещах. Огромное сердце Москвы продолжало биться в том же ровном и торжественном ритме. В многокрасочном городском пейзаже над старинными русскими зданиями и постройками советских пятилеток на московском небе вырисовывались своими простыми линиями красные рубиновые звезды Кремля — символ великого Советского Союза.