Но Молдовяну решил, что первую встречу с делегатами лучше провести не в торжественно-строгой обстановке, которая сковала бы людей и не позволила бы проникнуть в глубину содержания последнего события.
— Господни Андроне, — прервал его Молдовяну, — такими методами мы скорее отпугнем людей, отдалим их от себя, поставим между нами и всеми остальными пленными стену. Нам нужны друзья, а не враги. Пусть люди переходят на нашу сторону по убеждению, а не припертыми к стенке безвыходностью положения. Включение в состав дивизии происходит на добровольных началах, силой мы никого не берем.
— Это означает, что вы плохо знаете товар! — упрямо возражал Андроне. — Вспомните те времена, когда они бежали от нас как черт от ладана. То же самое произойдет и теперь. Как только делегаты появятся, они изолируются от них, повернутся к ним спиной.
— Э, так уж и повернутся! — снисходительно улыбнулся профессор Иоаким.
— Тогда они начнут бомбардировать нас такими вопросами, от которых спина взмокнет, — настаивал Андроне, а уж это он знал точно. — Имейте в виду!
— Тем лучше! — вмешался на этот раз Зайня. — Люди должны знать правду. Или, может быть, — повернулся он к делегатам, — вы чураетесь той правды, которую принесли с собой?
— Никоим образом! — со смехом воскликнул Паладе.
— Разрешите мне! — попросил слова доктор Анкуце. — Мы не уклонялись об объяснения присутствующим здесь на собрании некоторых деталей относительно съезда, носящих частный характер. Мне показалось бы странным, если бы именно антифашисты стали болтать о противоречиях на съезде, упуская из виду главное.
— А главное — это дивизия! — уточнил майор Ботез, выразительно глядя на Андроне. — Все остальное — второстепенное.
На губах Андроне появилась ироническая улыбка, глаза заблестели.
— Господин майор, вы кое-что недооцениваете! — сказал он с видимым спокойствием. — Просто я предупреждаю вас!
— Отлично! — заключил комиссар, которому не понравился такой поворот беседы. — Собрание состоится только после того, как все румыны узнают, что было на съезде и чего мы от них хотим.
Таким образом, делегаты в тот же день встретились с пленными, которые нетерпеливо расхаживали по лагерному двору. Все произошло так, как и предвидел Молдовяну. Никто никого не изолировал и не ел заживо, как пророчествовал Андроне. Делегаты были встречены сначала с некоторой тревогой, пока не был сломлен лед недоверия. Потом пленные убедились, что ничего здесь не подстроено, не придумано и нет обмана, а наоборот, все настолько бесспорно, ясно и определенно, что было бы смешно отрицать и сбрасывать со счетов всю эту историю и тем более как-то помешать ей.
Сначала людям роздали тексты просьбы, с которой съезд обратился к Советскому правительству. К каждому экземпляру были приклеены листки с подлинными подписями в несколько колонок двухсот делегатов, принимавших участие в работе съезда.
Такой документ попал и в руки полковника Голеску.
У него не хватило смелости пролезть вперед к тем, кто был в непосредственной близости к Анкуце. Полковником еще владело горькое чувство поражения. Пришел он сюда скорее из желания не быть одному, из суеверного страха перед тем, что смерть канарейки в такое время предвещает его собственную. Он еще не уловил смысла вопросов, которые сыпались на доктора Анкуце, его больше всего интересовали бумажки, в них была сконцентрирована вся сущность и сила съезда.
Нет, ничего не вызывало сомнения. Текст просьбы звучал точно в духе взглядов всех антифашистов, против которых он столько раз выступал:
«Мы полны решимости сделать все, что в наших силах, чтобы помочь родине порвать всякую связь с гитлеровской Германией и тем самым избежать катастрофы, которая надвигается на нашу родину. Мы убеждены, что в настоящей ситуации самая эффективная помощь, которую мы можем оказать нашему народу, — это борьба с оружием в руках. Поэтому мы просим вас разрешить и помочь нам…»
Странно, но эти слова нашли отзвук в сердце Голеску. Не существует в мире двух родин. Она одна-единственная — земля, на которой ты рожден, поля, на которых прошло твое детство, места, которые ты исходил вдоль и поперек, ветер, снега и реки, Карпаты, трава, дойна, абрикосы — все это вместе жжет тебе сердце, когда ты вспоминаешь о них. На все это теперь надвигается катастрофа слепой стихии войны, другие, но не он, поднимаются на ее защиту!
«Господи! — вопрошала душа Голеску. — Что со мной?»