А, ничего! Она наведет порядок вместе с Тома, когда он придет, оставит до него как есть, это его дело, он хозяин, а она будет только присутствовать при укладке вещей, притулившись где-нибудь в уголке, прижав коленки к подбородку.
Она пробовала читать, но глаза ничего не видели, попыталась заснуть, но нервное напряжение не давало спать.
Вдруг она замерла, схватилась руками за виски и вслух удивилась:
— Господи! Неужели это правда? Уж не обманываюсь ли я?
Теми же словами она встретила Тома, когда тот вернулся домой. Не успел он удивиться, увидев беспорядок, как она бросилась к нему, повисла на шее и выпалила:
— Ты! Ты меня не обманул, правда? Скажи, это правда?
Молдовяну нежно взял ее за ухо, как ребенка:
— Ишь Фома неверующий! Ты ведь сама читала письмо.
— Читала.
— Ну и все! Хватит и того, что меня по тысяче раз осаждают добровольцы с тем же вопросом.
— Никто не помешает?
— Чему?! — воскликнул он на этот раз в недоумении.
— Не знаю! — прошептала Иоана. — Я иногда боюсь, как бы все это не оказалось сном.
— Очень хорошо, пусть снится! Мне тоже снится, всем снится…
— Было бы невыразимо обидно, если вдруг по каким-либо причинам…
— Нет таких причин.
— Я взялась собирать вещи — и видишь, что наделала.
— Вижу.
— На душе у меня очень уж неспокойно. Понимаешь? Хотелось бы, чтобы время шло побыстрее…
— Торопиться некуда.
— Ах, как ты можешь быть таким спокойным!
— Иначе земля завертелась бы под ногами у нас обоих сразу. И это было бы, дорогая моя, не особенно приятно!
Иоана на мгновение задумалась, устремив зачарованный взгляд куда-то вдаль.
— Но ведь все равно поедем?
— Ну нет, развожусь! — воскликнул Тома, изображая возмущение. — С тобой невозможно жить.
Но Иоана не выпускала его из объятий. Она принялась его страстно целовать. Прильнув к нему, она как хмельная, без устали целовала его в глаза, в щеки, в лоб, в губы. Вспышки звонкого смеха перемежались слезами, в глазах ее светилось огромное счастье.
Тома с трудом высвободился из ее объятий.
— Признаюсь, это слишком! Пора заняться делом.
— Нет! — возмутилась Иоана. — Скверный! Нет!
Она заставила его сесть на край постели, а сама свернулась калачиком рядом на полу, обхватив руками его ноги. Потом подняла свои светящиеся голубые глаза и нежно мягким голосом произнесла:
— Расскажи, как все будет! Прошу!
Много ночей они вот так провели вместе, прижавшись один к другому, мечтая о том, каким будет их приезд в Румынию. Особенно ясно они представляли, как преклонят колени и поцелуют землю своей родины. Их воображение не имело границ, тоска по родине, терзавшая их обоих, в конце концов сменилась уверенностью в скором свидании. Им казалось, что стоит только открыть дверь и перейти порог, как они увидят абрикосовое дерево, с которого в те далекие времена мать Иоаны сломила ветку, что они смогут идти по земле, на которой ее отцу, Петре Ангелу, так хотелось жить…
Естественно, было большое искушение придать воображаемому реальную форму и содержание. Вместе с тем в этом было что-то болезненное, словно бы где-то таинственно и жестоко просачивался сжимающий сердце страх.
В первую ночь нового года, после приезда из Горького, они представляли свое возвращение в Румынию так:
— Вероятно, будет зима, как сейчас! И конечно, будет шесть утра, когда наш поезд остановится на вокзале…
После той ночи, которую они провели на сеновале, говорили так:
— Скорее всего, будет ночь. Речка на границе. Все переправы через реки, особенно во время войны, делаются ночью… Предчувствую, что будет глубокая тишина, в которой что-то рождается, а что-то умирает. Не знаю, как тебе это объяснить, но во мне все еще как-то размыто, не могу точно определить. Вижу лишь тебя одну…
Когда вечером, после того как Иоана сделала операцию Кайзеру, они сидели в парке, он говорил:
— Кончится война. У нас, конечно, будет сын. Мы же оба мечтали о нем. Я его вижу как наяву. Может быть, и ты его сейчас видишь. Мы вернемся в один из таких дней с сыном на руках…
Все это ей было хорошо известно: вероятно, она себе все это представляла и сейчас. Чего тут прибавишь к тому, что сказал он, к тому, что горит неугасимо в сердце?
Тома ласково погладил ее по щеке и едва слышно спросил:
— Ты считаешь, что об этом следует говорить?
Иоана вздрогнула, потом снова устремила взор куда-то в неведомую даль и прошептала: