— Баня, камера и элементарные дезинфицирующие средства.
— Если мы будем пользоваться только ими, к чему мы придем?
— Очень многие окажутся на кладбище. Кроме того, эпидемия может распространиться и на село.
— Ты довольно трезво смотришь на вещи, Ивана Петровна!
— Жизнь меня научила этому, Федор Павлович! Зачем обманывать себя?
— Чтобы успокоить такого пожилого человека, как я, который не хотел бы возиться с обитателями своего пансиона до конца войны.
— Не верю!
— Ты знаешь меня лучше, чем я сам себя?
— Знаю, как себя. Вам на самом деле нравится возиться, как и мне.
Девяткин подошел к ней и легко потрепал ладонью по щеке.
— Ты меня, девочка, не прорабатывай. Признаю, ты права!
— Тогда зачем вам мучить меня?
— Я хотел тебя немного посердить. Всего лишь!
Он заразительно расхохотался. Вслед за ним рассмеялся и Тома Молдовяну.
— От нее так легко не отделаешься, товарищ начальник.
— Это уж точно, комиссар! С еще большей уверенностью можно сказать, что мы выиграем бой…
Зазвонил телефон: дали связь с комендатурой в Горьком. Девяткин был не из тех, кто легко сдается, поэтому разговор получился горячий.
— Да пойми же ты, — кипятился Девяткин, — мне нужны не лекарства для одного-двух человек. Лекарства нужны в больших количествах, Понимаешь? Противотифозная сыворотка. Меня не интересует, откуда ты ее возьмешь, хоть из-под земли достань, хоть изобретай заново… Да, я тебя слушаю. Понимаю, что у тебя есть и другие лагеря. Да, черт побери, не я же им вшей за шиворот напихал… А что ты хочешь теперь? Чтобы я поставил у их изголовья оркестр играть «Аве Мария»? Хорошо, хорошо! Посылаю к тебе Петровну. Да, румынка, жена Молдовяну, она тебя убедит… Слава богу, наконец и ты начал бояться женщин! Да, молодая, красивая! Но, кажется, ты старше меня на целых десять лет… Ох-ох-ох! До свидания, и желаю тебе как можно скорее добиться отправки на фронт!
В дверях появился дежурный офицер, он стоял неподвижно, ожидая, когда можно будет доложить начальнику лагеря, что на утренней перекличке все были на месте, что в лагере никаких происшествий не произошло, что…
— Срочно запрягай лошадей! — прервал его Девяткин, хотя обычно строго придерживался уставного порядка.
— Телеграмма из Москвы! — успел все же добавить дежурный офицер. — Приказ подготовить остальные казармы…
— Ты слышал? Лошадей!
— Сообщают о новых эшелонах военнопленных, — продолжал свое офицер. — В Сталинграде…
— Я приказал запрягать лошадей, лейтенант! — закричал выведенный из себя полковник. — Чтобы через три минуты лошади были готовы к отъезду. Заготовь предписание для солдата-возницы и капитана доктора Иваны Петровны Молдовяну. Они направляются в Горький.
Лейтенант не успел закрыть дверь, как Девяткин крикнул ему снова:
— Постой!
Офицер замер на месте.
— Собери всех врачей лагеря. На десять часов. В комнате Молдовяну. Без всякого объяснения! Можешь идти!
Только после того как дверь за лейтенантом закрылась, Девяткин облегченно вздохнул. Прикурил угольком из печурки новую папиросу и подошел к доктору:
— Я не буду говорить, что тебе надо делать. Поезжай в Горький и выжми все, что можно выжать из начальника санитарного управления. Пусть он поймет, что я отвечаю головой за каждого человека в лагере. И ты, и твой муж, и остальные комиссары. Чтобы ни у одного человека не было повода ругать нас после войны… Ты меня поняла? Покажем им, что мы более человечны, чем они были с нашими безоружными и пленными… Ну а до Горького у тебя будет возможность вздремнуть.
— У меня такое впечатление, что именно для этого вы меня и посылаете.
— Уж не думаешь ли ты, что мне приятно смотреть, как ты целый день клюешь носом на ходу? Ну, сейчас мы тебя укутаем, как невесту!
Двое мужчин долго прислушивались к звуку удаляющегося колокольчика и смотрели вслед саням, оставлявшим за собой облачко снежной пыли.
Спустя некоторое время Девяткин сказал, все еще не отрывая взгляда от дороги в сторону Горького:
— Какая замечательная женщина встретилась тебе на пути, Тома Андреевич!
Молдовяну стоял, глядя в ту же сторону. Он еще помнил улыбку Иоаны, ее полный любви, предназначенный только ему взгляд, который она бросила ему при расставании.
— Я ее люблю, — проговорил он голосом, сдавленным от волнения. — Очень люблю!
— И пусть бережет ее тебе бог, — проговорил Девяткин, повернувшись лицом к воротам лагеря. — Будь я на твоем месте, я любил бы ее не меньше…