- У-у-у!… У-у-у-у!…
- Как же его теперь унимать? - спрашивает Генка.
- Поплачет, поплачет да перестанет.
- Так не годится, - упрекнул меня Генка, - получится расстройство нервной системы, и останется он на всю жизнь нервнобольным. Твоя бабушка как своего внучка унимает, когда он расплачется сильно?
- По-разному унимает: и песенки поёт, и прибаутки говорит, пальцами прищёлкивает, погремушками гремит и даже приплясывает…
- Погремушек в коляске тоже нет, - с досадой махнул рукой Генка. - И о чём только эта Эмма думала, когда собиралась с мальчишкой на прогулку!… А какие прибаутки бабушка говорила, помнишь?
- Помню.
- Ну-ка, скажи их Эдику, может, он от них перестанет плакать.
- Прибаутки хорошо у бабушки выходят, а у меня они не получатся.
- Да ты хоть попробуй! - настаивал Генка.
- И пробовать нечего, не сумею я по-бабушкиному… У меня нет опыта.
- Но ты же слыхал, как она говорила! - напирал на меня Генка.
- Слыхал, но сам не говорил - это ведь большая разница.
Генка начал сердиться.
- Какой же ты друг после этого, если не хочешь меня из беды выручить?! - кричит на всю рощу. - Это, если хочешь знать, предательство!
Тогда я решил выручить его из беды. Так и быть, попробую уговорить Эдика по-бабушкиному.
Эдик сидел в коляске и трубил во всю ивановскую. Подхожу к коляске и наклоняюсь над ним.
От моих прибауток Эдик реветь не перестал, не подействовали они на него.
- А песни какие бабушка поёт? - не унимался Генка.
- Какие ей на ум взбредут, такие и поёт, но чтобы весёлые были, а не грустные или протяжные, - говорю ему.
- Ты хоть одну назови для примера, - требовал Генка.
- Ну, например, вот такую:
- Про барыню и я знаю! - обрадовался Генка. - По радио передавали пьесу Максима Горького «Васса Железнова». Там брат Вассы пел:
Давай и мы споём ему, тогда он, может, перестанет, - предложил Генка.
- Я не умею, - стал отнекиваться.
- А я, по-твоему, умею? Пой! - грозно приказал мне.
Куда же тут денешься? Пришлось мне подчиняться.
И мы в два голоса начали перед Эдиком петь про непутёвых барынь. Пели, да приплясывали, да пальцами прищёлкивали.
Только Эдик от нашего пения ещё пуще разорался.
- Он, наверно, подумал, что мы с тобой с ума спятили, - говорит Генка.
- Кто его знает, может, и подумал, - отвечаю.
- А ты говорил, от песен ребятишки перестают плакать, - упрекнул меня совсем расстроенный Генка. - Только зря старались.
- Это у бабушки перестаёт внучек плакать, а мы же с тобой не бабушки.
Мы не знали, что теперь нам с Эдиком делать, как ещё унимать его…
И тогда Генка стал звать на помощь Эмму:
- Эм-ма-а-а!… Эм-ма-а-а!… Идё-о-ом сю-да-а-а! - и вдобавок протяжно свистнул.
Свистеть он умеет до того громко, что у меня всегда в ушах ломит от его свиста. Мне тоже охота научиться так пронзительно свистеть, но у меня не получается.
- Зови и ты, - ткнул меня Генка в бок кулаком.
Я тоже начал орать во всю глотку:
- Эм-ма-а-а! Эм-ма-а-а!
Генка свистит, я ору, Эдик ревёт, грачи в роще испугались, тоже галдёж подняли на весь лес.
- Что она там, оглохла?! - с досадой говорит Генка.
Эмма всё-таки услыхала наш крик, прибежала из дома:
- Что у вас там случилось?! - спрашивает с той стороны лога.
Генка махнул ей рукой:
- Иди сюда скорее!
Эмма подбежала, запыхалась. Заглянула в коляску к Эдику и руками всплеснула:
- Ужас! Что вы тут с ним наделали?!
Генка обиделся:
- Ничего мы с ним не делали, сам он, твой «спокойный» братец, ни с того ни с сего разревелся… Унять никак не можем.
Эмма торопливо сунула пучок дремы в дальний угол коляски, стала успокаивать братика:
- Молчи, молчи… Ух, какие они нехорошие, до слёз довели тебя… Сейчас мы с тобой домой поедем, искупаемся, бай-бай ляжем…
И Эдик перестал плакать, перестал без всяких песен, прибауток.
Генка только руками развёл.
Эмма кое-как вытерла платочком Эдику нос, слёзы, сунула платочек себе в карман и чуть ли не бегом покатила братика домой. На нас с Генкой и не взглянула, рассердилась.