— Они там не особенно зверствуют? — спросил Пугачёв у Кутасова. — А то мне казаки начинают на них жаловаться, не только среди перебежчиков, но и среди своих. Вот уже двоих славных казаков сгноили, будто при Рейнсдорпе. Такого я в своём войске не допущу. Разберись с этим, полковник, покуда я этих твоих особистов, или как вы их там зовёте, к чёртовой матери не поразогнал.
— Разберусь, Пётр Фёдорович, — кивнул комбриг, и тем же вечером заявился «в гости» к начальнику особого отдела армии Сластину.
Он открыл дверь личного кабинета военюриста и как будто перенёсся во времени обратно в тридцатые годы далёкого двадцатого века. Тут тебе и стол с зелёным сукном, и шторы, пошитые из бархата, реквизированного с чудом уцелевшего купеческого склада в Красноуфимске, и даже вовсе неизвестно откуда взявшаяся пальма в кадке, видимо, из какой-нибудь дворянской усадьбы. Всё это барахло Сластин таскал за собой в обозе, обставляя им квартиры особых отделов, где бы они ни были — в городе, селе или же вовсе в поле. На столе перед ним всегда горела свеча в залитом воском подсвечнике.
Увидев, кто вошёл к нему в кабинет, Сластин не изволил даже оторвать тощего зада от стула, лишь изобразил, что отдаёт честь, как-то невнятно махнув рукой. Он никогда не снимал фуражки, скрывая под ней основательную лысину.
— Товарищ военюрист, — обратился к нему комбриг, присаживаясь на неудобный стул перед ним, — у меня к вам серьёзный разговор.
— О чём же? — перебил его Сластин.
Комбриг поднялся со стула, поправил свою фуражку и во всю силу лёгких гаркнул, да так, что огонёк свечи заплясал безумную тарантеллу:
— Встать! Смирно!
Сластин только дёрнулся, сказалась военная выучка — офицер, какой-никакой — однако, остался всё же сидеть, нарочито пододвинув к себе какую-то бумагу и погрузившись в чтение.
— Что это значит, товарищ военюрист первого ранга? — ледяным голосом поинтересовался Кутасов.
— А что это вы на меня орёте, товарищ комбриг? — весьма невежливо, вопросом на вопрос ответил Сластин. — Офицеры особых отделов выведены из подчинения военного командования и подчиняются только своему начальству в наркомате внутренних дел.
— Вот как ты заговорил, Сластин, — усмехнулся Кутасов, медленными шагами обходя стол. Чекист, уткнувшийся для виду в бумагу, не заметил этого. — Выведены, значит. — Комбриг сделал ещё один шаг. — Тут такое дело, Сластин, на тебя казаки Пугачёву жалуются, говорят, сейчас не старые времена, чтобы хватали казаков да гноили в застенках. Рейнсдорпа вспомнили. — Ещё осторожный шаг. — Пугачёв на меня давит. Ты приумерь свою прыть немного. Среди солдат, что к нам перебегают, крамолу ищи и выявляй, сколько хочешь. До них мне дела нет, кто там виновен, а кто только на подозрении. Но казаков не трожь.
— Особый отдел вам, товарищ комбриг, не подчиняется, — не поднимая глаз, повторил Сластин. — Я буду ловить шпионов и предателей среди кого бы то ни было. И мне всё равно кто они будут, казаки или перебежчики.
— Я вижу ты, Сластин, меня не понял, — притворно вздохнул Кутасов. — Ты не в тридцать пятом году, Ваня, и Генриха Ягоды за твоей спиною нет. И Энкаведе тоже нет. И особые отделы подчиняются мне, как старшему группы военных специалистов. Понятно, товарищ военный юрист первого ранга?
— Товарищ комбриг, — дернулся, было, Сластин, но стоявший уже у него за спиной Кутасов резко припечатал его лицом в стол, прямо в зелёное сукно, носом в бумагу, которую он читал.
— Значит так, Ваня, — Кутасов навалился Сластину на шею всем весом, вдавливая его в сукно, — слушай меня, повторять не буду. Лови шпионов и предателей среди перебежчиков, казаков не трогай. Я ведь тебе даже не угрожаю, Ваня. Я предупредить тебя пришёл. Казаки ропщут на тебя и твоих особистов. И ведь я просто не стану за тебя вступаться, когда казаки вас перевешают, а уж что они с тобой сотворят… — Комбриг многозначительно замолчал. — Вот так-то, Ваня. Вот так.
Кутасов отпустил начальника особого отдела и, не прощаясь, вышел из его кабинета.
— Сластин зверствует, — сказал Омелин. — Мытарит каждого перебежчика так, что смотреть страшно. Всё шпионов ищет.
— Ничего, — отмахнулся Кутасов. — От них всё равно толку мало. Всех отправляем на Южный Урал унтерами в Резервный батальон, крестьян с рабочими муштровать. Среди них идейных и политически грамотных нет, как и таких, что останутся с нами до конца. Чуть дело пойдёт не так, они обратно перебегут. Ведь беглым рабочим с крестьянами терять уже нечего, их кроме плетей и виселицы ничего не ждёт, если мы проиграем, вот они и будут драться до последней капли красной рабоче-крестьянской крови.
— Вот теперь и ты меня цитировать начал, — усмехнулся комиссар. Фразочки его, вроде этой про рабоче-крестьянскую кровь, давно уже, что называется, пошли в народ. — Но ты, Владислав, себе врага нажил. Сластин враг очень опасный.
— Здесь Ягоды нет, — покачал головой Кутасов, — и Энкаведе тоже. Чего же мне его бояться?
— Зато осталась его банда из особого отдела, — ответил Омелин. — Да и к тому же Пугачёву он может попробовать втереться, состряпать какой-нибудь липовый заговор.
— Поздно, — хищно растянул губы в улыбке комбриг, — Пугачёв его терпеть не может. Особенно после истории с казаками, которых запытали в особом отделе. Нет. Теперь стоит только Сластину показаться на глаза Пугачёву, как тот отправит нашего особиста на тот свет. В этом плане он нам не опасен. Разве что споётся с Долгополовым.
Через несколько дней после того, как городовая крепость Осы выкинула белый флаг, в лагере пугачёвцев объявился некто Иван Иванов. Этот купец выдавал себя за эмиссара от цесаревича Павла Петровича. Он прибыл с дарами от Павла и его «жены» Натальи Алексеевны — заграничным платьем, сапогами и перчатками, а также двумя драгоценными камнями; и сообщением, что Павел двинул свои Гатчинские полки к Казани, на помощь отцу. Пугачёв, само собой, ничуть не поверил ему, однако оставил при себе с условием, чтобы Иванов публично и громко признавал его царём Петром Третьим. И этот самый Иван Иванов — на самом деле звали его Астафием Долгополовым — начал водить дружбу с главным особистом. Именно это и настораживало Омелина с Кутасовым. Два подобных негодяя могли таких дел наворотить, хотя бы свалить обоих военспецов. Ведь в отличие от Сластина, Долгополова Пугачёв привечал, хотя и не спешил выплатить ему вымышленный долг Петра в полторы тысячи рублей золотом.
— Для этого надо будет приставить к Сластину нашего человека, — сказал Кутасов.
— Государево око? — уточнил Омелин. — Но ведь ему Сластин ничего не доверит, если будет знать, что он — наш человек.
— Значит, Андрей, надо чтобы он этого не узнал, — загадочно растянул губы ещё шире комбриг.
Несколько дней спустя комбриг заявился в палатку лейтенанта Стельмаха. Бывший ссыльный студент сидел за раскладным столиком верхом на седле и в одиночку приговаривал бутыль с мутной жидкостью.
— Этак и спиться недолго, — приветствовал его комбриг, жестом показав, без чинов. — Налей и мне.
— Пить с командованием schlechte Manieren, — покачал головой Стельмах и второго стакана не достал. — С чем пожаловали, товарищ комбриг?
— Проворовавшийся сержант ещё у тебя в роте? — спросил у него Кутасов, кладя ладонь на стакан Стельмаха и усилием не давая ему поднять его.
— Тот, что ещё и насильник? — уточнил Стельмах. — Да, ещё жив, хотя мазурики мои, из правильных, на него уже ножички точат, хотят ему кровь пустить.
— Ты их придержи, лейтенант, — покачал головой комбриг. — А лучше всего вызови немедленно сюда.
— Зачем он тебе? — удивился Стельмах. — Дерьмо ведь, а не человек.
— Такой мне и нужен для одного дела. Пошли за ним человека, лейтенант, прямо сейчас и отправь.
Стельмах пожал плечами и, вырвав у Кутасова из пальцев полный стакан, единым махом выпил его. Выйдя на улицу, он толкнул ногой первого попавшегося солдата, спящего неподалёку от его палатки, и отправил за сержантом Головым.
— Так всё же, для чего он тебе нужен? — вернувшись к столу Стельмах сильно удивился отсутствию стакана и всей бутыли с самогоном.