— Заслужила, заслужила, заслужила! — всё тот же молодой, почти детский голос снова смеялся над ней, не позволяя отвлечься хоть на что-то, заставляя сильнее хвататься за гвоздь. — Заслужи-и-и-ила-а-а!
Очередное глазное яблоко, валявшееся у подножья металлического столба, смотрело на неё с укором. Постоянно вращаясь, призывая следить за желтой радужкой, оно снова вызывало у Сироны рвотные рефлексы. Всё здесь вызывало у неё рвотные рефлексы, но каждый раз это оставалось сигналом в мозгу — тело не реагировало, не слушалось и могло только двигаться. С трудом.
Она не заметила того, что порезала руки — все они и без того были заляпаны кровью, а боль была слишком приглушенной. Заслужила. Убийца. Заслужила. Часть чьего-то существа отпустила её конечности. Сирона и сама не хотела никуда идти. Её место здесь. Всегда было здесь. Всегда будет здесь. Мрачное, скользкое, холодное, пустое — подходящее место для её души.
— Вы в порядке?
— Что? — нетипичный голос, произносивший совершенно нетипичные слова, заставил её дернуться, вскочить, в страхе прижаться спиной к гвоздю. Почему он походил на четырехугольник? Почему его края были острыми? Почему кто-то, кроме неё самой, разговаривал с ней?
Слабое освещение никогда не было для неё помехой. Каждую из черт того, кто с ней сейчас разговаривал, Сирона могла разглядеть и с такого расстояния. Почти каждую. И его не должно быть здесь. Не должно, нет, ни в коем случае, никогда. Она уже видела его глаза здесь, его просто не может быть в этом месте ещё в каком-то виде.
— Нет, — она мотнула головой, позволяя и без того растрепанным волосам разметаться по лицу, позволяя им закрыть ей какой-либо обзор. — Нет-нет-нет.
Здесь не должно быть живых. Даже она, может быть, больше не живая. Дариэль не может здесь находиться. Он не должен видеть ничего из этого, не должен об этом знать, не должен видеть её в такой обстановке. Ему нельзя. Ей нельзя. Никому из них нельзя.
— Тебя не может здесь быть, — Сирона сказала это слишком тихо, чтобы собеседник мог её услышать. Но ведь не было никакого собеседника, разве нет?
Не было. Не было, не было, не было. Не могло быть. Запустив руки в волосы, она попыталась сосредоточиться. Часы продолжали идти вперед. Назойливо, громко тикали. Да, ей нужно было заставить их замолчать.
Она обошла гвоздь вокруг, покосилась на огромный глаз с зеленой радужкой, напугавший её несколько минут назад, и уверенно побрела вперед, оскальзываясь на окровавленных каменных плитах, без зазрения совести наступая на маленькие копии огромного глазного яблока. Они все уже умерли. Они все умерли и не будет ничего страшного в том, если Сирона сделает им ещё немного больнее. Мертвым не бывает больно. Поэтому ей тоже не больно. Её израненные руки не болят; чужая плоть, служащая ей одеждой, не тянет вниз; порез на спине не ощущается, а рвотный рефлекс не срабатывает. Ей просто нужно немного времени, чтобы освоиться в этом аду. В её личном аду, в котором снова и снова тикают часы.
========== Герой её кошмаров ==========
Ещё в раннем детстве сложилось так, что Имлерит не ладил со своим отцом: слишком разными были их взгляды на жизнь, слишком отличались друг от друга приоритеты. Ни в одном вопросе они не могли найти точек соприкосновения, а врожденное безумие пожирателя времени только веселило его отца, заставляя играть с ним, издеваться, что лишь усугубляло и без того тяжёлые отношения. И сейчас, когда ему добровольно приходилось прибегать к его помощи, более того, просить о ней, Лорд Заточения чувствовал себя скованно.
Совесть подсказывала ему, что поступок был неверным, что это первый шаг в бездну, которой он старательно избегал столько лет, но рассудок твердил: ждать больше нельзя. Он хотел помочь своей сестре, избавить её от напряжения и тех кошмарных снов, какие она видела каждую ночь. Нагрузку на её сознание необходимо было снизить как можно скорее, а он, если не считать Эйдирена, был единственным, кто мог бы ей в этом помочь.
— Никогда не видел ничего печальнее.
Он оказался рядом с ней почти сразу, без труда отыскав эпицентр сновидения, зашоренный множеством чужих голосов и страданий. Среди этого хаоса, выстроенных из боли и чужой плоти городов, внутри дрожащего мира всегда находилась она. Она тоже дрожала и смотрела вперёд, то и дело разговаривая сама с собой, принося извинения чьим-то останкам или со злостью пиная их, пытаясь убить ещё раз. Здесь, где любое чувство находило своё физическое воплощение, где отражалась любая мысль, всё внутреннее наполнение этой женщины становилось внешним. Она мучилась чувством вины и топила себя в нём, но наравне с ним существовало и совсем другое ощущение: ярость. С тех пор, как она лишилась своего правого глаза, оно стало всплывать всё чаще, пусть и не принимало такой яркой окраски, какую принимала ярость самого Имлерита.
— Ты не умирал, — спокойно заявила она, поправив своеобразный наряд, сотканный из чужих внутренностей и частей тел, хлюпающий при каждом её движении. Отвратительный, такой же, как и весь её сон. — Я тебя не убивала.
Тон женщины оставался поразительно спокойным, но руки дрожали, то и дело касаясь чего-нибудь, выдавая её нервозность. Здесь у неё присутствовали оба глаза, её тело не было израненным, почти мёртвым, сочащимся искаженным и поврежденным временем. Здесь отражалось только её искалеченное сознание. Там, в реальности, она выглядела гораздо лучше: всегда держала себя в руках, никогда не позволяла эмоциям выйти наружу. Зря, она делала это зря.
— Я пришёл сам, — Имлерит сел рядом, свесив ноги с обрыва, на котором они находились, аккуратно коснулся её правой руки. Точно так же он делал раньше, когда она была маленькой и её требовалось успокоить — просто брал её за руку и разговаривал. — Вы чувствуете себя плохо, миледи. Кто-то должен вам помочь.
Как и всегда, она отрицала любую возможность помощи. Брыкалась, ломала искусственную, созданную подсознанием реальность и пыталась убить его, несмотря на то, что именно это всегда оставалось самым большим её страхом. Она не контролировала себя, металась от одного состояния к другому, словно в лихорадке, кидалась огромными склизкими, заляпанными кровью гвоздями, но после тут же остывала, забиваясь в угол и задыхаясь безудержными рыданиями с настоящими слезами, какие она не могла позволить себе в реальной жизни.
Её состояние было куда хуже, чем Лорд Заточения представлял себе изначально. Те нагрузки на сознание, какие она испытывала каждый день, делали её поразительно слабой, нестабильной — накапливаясь, это превращалось в истерики, срывы и травмы, а их она тоже хранила внутри. Чужой шепот, постоянно слышимый даже здесь и сейчас, её губы, медленно шевелящиеся, шепчущие приказы и решения — всё это донимало её даже во сне, донимало круглосуточно, без каких-либо перерывов. И это было лишь малой частью того, что она ощущала.
— Почему вы не пытаетесь сказать об этом кому-либо? — он сжимал её в своих практически стальных объятиях, не позволяя избежать их, но стоически выдерживая все удары её кулаков. Она пыталась показать, что ей не нужно кому-то об этом говорить, а уже через несколько секунд плакала снова. — Вам нужно говорить об этом. Я буду слушать, даже если вам придётся убить меня.
И она убивала, убивала Имлерита первые несколько раз, заставляя просыпаться в своей комнате с дикой болью где-то под ребрами, а Эйдирена, всегда остававшегося рядом, — смеяться. Лорду Безумия нравилось наблюдать за этими трогательными отношениями влюбленного брата и давно сошедшей с ума сестры. Лорд Заточения не сдался даже тогда, когда убийства стали жестче, а она стала старательнее — он приходил к ней снова и снова, пока она не начала плакать чаще, чем злиться.
Он выступал её личным психологом каждый раз, когда она ложилась спать, — сейчас это происходило куда чаще, чем обычно — старался слушать её, крепче прижимать к себе, вытирая слёзы, смешанные с кровью. В этом, как часто отмечал его отец, был и его личный интерес, не только бескорыстное желание помочь, но и постоянное влечение, только растущее от этих сеансов психотерапии, но Имлерит убеждал себя в обратном. Он помогал, помогал ей каждый день и однажды она не стала даже плакать при нём, позволив себе сидеть рядом и просто разговаривать — спокойно, размеренно, пусть и о тяжелом. Она позволила себе даже улыбнуться.