— Вы знаете, за что? — деловито, спокойно осведомилась Рианнон, извлекая из-за спины свои розги — черные, блестящие, покрытые мелкими шипами. Пугающие. — Это будет больно. Даже для вас.
— Я знаю.
В тёмной комнате, которую занимала Леди Тьмы, в течение полутора часов раздавались хлёсткие удары. Она не жалела силы, работала именно так, как ей положено и высекала их первую Леди, пожелавшую для себя наказание первого порядка. Сто один удар плетью превратил её спину в пристанище для множества новых рубцов, — эти шрамы будут преследовать её весь остаток жизни — но она держалась лучше, чем могла бы. Подавшая голос только после пятьдесят седьмого удара, Сирона стойко терпела всё, чего заслужила, крепко запирая свои ощущения внутри сознания, — даже несмотря на то, что Дариэль ушёл, он не потерял своей с ней связи и не должен был чувствовать, как отголоски её жизни влияют на него тогда, когда ему этого совсем не хочется. Сто один удар; время, медленно стекавшее на пол; застилающую сознание боль и неприятие себя — она терпела всё и знала, что заслуживает этого больше, чем кто-либо другой.
========== Чувство вины ==========
— Зачем?! — Имлерит, обрабатывая спину своей сестры, похожую на одну большую рану, начинал терять терпение.
Она молчала, опустив голову, но он прекрасно знал ответ на заданный вопрос и так. Целую неделю она приходила к нему, рассказывая о том, насколько жуткой и кошмарной женщиной является, обнимала его и плакала на его плече без слёз. Переживала и говорила о том, что недостойна быть собой, говорила, что должна всё исправить. Она отказалась от своего правого глаза, она взвалила на себя в два раза больше работы, а теперь — пожалуйста — попросила для себя наказание первого порядка.
— Я это заслужила, — её голос окончательно сломался, она разговаривала почти беззвучно, но всё ещё пыталась винить себя в происходящем. Его маленькая глупая сестра.
Имлерит уже не понимал, за счёт чего она живёт. Но он и не хотел понимать. Прислушиваясь к её тихим стонам и неприятному смеху своего отца, Эйдирена, оказавшегося с ними в одном помещении, он хотел убивать. Он хотел убивать, когда смотрел на множество рваных ран на её спине, которые будут заживать месяцами и навсегда останутся с ней уродливыми шрамами, которых она так боялась. Он хотел убивать, когда видел, как стекает по её поврежденной коже время, и без того находящееся в дефиците; когда наблюдал за тем как отстают от израненной спины куски плоти и кожи — он хотел убивать даже тогда, когда просто покрывал её раны единственной доступной ему мазью. Хотел покончить со всеми, кто причинял вред его сестре, моральный или физический, а в первую очередь — с её создателем времени, отобравшим у неё только недавно восстановившийся блеск в глазах, уверенность, глаз и здоровье, почти отобравшим её жизнь. Ещё хуже — попросту отобравшим у него сестру. Нет, женщину! Он ненавидел его, терпеть не мог, точно так же, как и любого из них на этой планете. Эгоисты, от которых так и веяло несправедливостью.
Имлерит понял, что что-то идёт не так, когда его госпожа жалобно застонала под натиском его «лечения» — он почти вышел из себя и его прикосновения стали жесткими, грубыми — он причинял ей боль. Проклиная самого себя, он аккуратно уместил её на своей постели, накрыв одеялом, вышел в коридор. Она получила первую помощь, получила время, получила даже того, кто будет приглядываться за ней, пока Имлерит будет занят.
Он знал, что если сейчас же не свернёт шею этому самовлюбленному петуху, никогда не успокоится. Его ярость не плескалась через край, ещё не приобрела статус «кровавой» и позволяла ему мыслить хоть в какой-то мере здраво. Если он покончит с Дариэлем, его сестра будет страдать, но она и так страдает уже сейчас — дальше двигаться было уже некуда. Она не могла позволить себе умереть, а он не мог позволить ему жить. Когда он покончит с ним, её страданиям придёт конец, ей придётся смириться с жизнью без этого человека, она сможет найти что-то другое для себя. Она сможет вновь найти его. Он ведь всегда, с самого начала был рядом. Всегда.
Были ли это его мысли, Имлерит не понимал. Когда он впадал в ярость, он не понимал почти ничего. Единственное, чего ему хотелось в таком состоянии — убивать, а потом, окровавленному, возвращаться к своей леди и говорить ей о том, насколько сияющие у неё глаза. Он делал так всегда, только теперь её глаза не сияли, и ждала она вовсе не его. Её создатель времени наверняка никогда не возвращался к ней в таком виде, никогда не разрывал никого на части только за то, что они посмели обидеть её.
Громко, почти оглушительно зарычав, словно дикий зверь, пожиратель времени ударил кулаком ближайшую стену. Красная поверхность покрылась трещинами, а в том месте, куда ударил его кулак, осталась здоровая вмятина, которая ещё долго будет напоминать создателям времени о себе. Он думал об одной сплошной ране на месте изящной спины своей сестры, думал о её дрожащих руках и надломленном голосе, думал о её потухшем взгляде и треморе во всём теле, от которого она не могла избавиться. Он думал о том, как сильно она пострадала из-за простой обиды своего мужа и хищно скалил зубы, не обращая никакого внимания на время, сочащееся из мелких царапин на его левом кулаке.
— Ты, — яростно прошептал Лорд Заточения, так удачно наткнувшись на Дариэля в одном из коридоров Капитолия, и вновь сжал кулаки. — ТЫ!
В целом, он не отдавал себе отчета в том, что творит. Ему ничего не стоило просто сложить этого человека пополам или отправить в самый дальний, самый страшный уголок Пустоты, но ему хотелось чувствовать его кровь на своих руках, хотелось слышать звук его ломающихся костей и разрывающейся плоти. Имлерит хотел разорвать его на части больше, чем кого-либо другого и жажда крови застилала ему глаза.
Первые несколько ударов пришлись на стену, к которой пожиратель времени буквально прижал своего оппонента, сверкая своими красными глазами. Он заставил его вжаться в резную панель, но ещё ни разу не попал по этому человеку. Пока что.
— Ты… — голос Имлерита хрипел и срывался, его руки, впиваясь в стену, дрожали, но он не позволял создателю времени сдвинуться с места. — Ублюдок, недостойный даже самого мелкого шрама на её спине.
Что раздражало его больше всего — это не то, что он украл женщину, которую Имлерит любил больше всего, которую он обещал оберегать; а то, что он смел, украв её, не позволять никому другому, даже ей самой, получить шанс на счастье. Несправедливо, до жути несправедливо, а любую несправедливость Лорд Заточения пытался устранить.
Следующий удар проломил стену почти насквозь — каменные осколки посыпались в сторону, задевая и Имлерита, и Дариэля, а руки пожирателя времени покрылись временем — оно пачкало стену, стекало вниз и бесило Имлерита ещё сильнее. Бесило, раздражало, выводило из себя. Он всё ещё хотел разорвать его на части, но сначала, сначала он должен был услышать его покаяние — такое же, какое устраивала каждый день его сестра только оттого, что сделала что-то, что показалось этому создателю времени не таким.
— Ты должен подыхать от боли, а не она, — пожиратель времени не кричал и даже не повышал голоса — он угрожающе хрипел, почти рычал, ухватив Дариэля за воротник и без каких-либо усилий приподняв над полом, ударом прижав к стене ещё ближе. — Ты. И ты заплатишь за каждый из той сотни ударов, которые миледи получила из-за тебя.
— Она получила всё это из-за своей глупости. И не тебе это решать. Поэтому закрой свой рот и не раскрывай пока не получишь на это прямой приказ, — Дариэль цедил сквозь зубы, сохраняя напускное спокойствие на и без того каменном лице, — никому не нужны твои комментарии.
Имлерит не хотел с головой погружаться в состояние кровавой ярости, не хотел, чтобы здравомыслие перебивалось вкусом чужой крови и времени, он пытался хоть в какой-то мере сохранить свой рассудок здравым, чтобы не навредить сестре ещё больше. Но куда больше? До смерти напуганная, сломленная и избитая до бессознательного состояния, повредившаяся рассудком, она уже была в худшем состоянии, какое только можно было представить.
Он хотел только услышать его покаяние, надломить его так же, как он надломил её, чтобы дальше он сломался сам. Наглый, самолюбивый создатель времени, почти ребенок по сравнению с ними со всеми, он позволял себе слишком много. Болтал, болтал, не раскаивался, даже не пытался раскаяться. Он насмехался над происходящим, не чувствовал ничего — и смел обзывать её глупой. Он смел звать её глупой после того, что сам с ней сотворил.