Это мужественное решение исполнило ее душу такой печалью и усталостью, что она опять едва сдержала слезы. Всегда она одна — в любви, в жизни, в опасности… Простосердечный Егорушка за все ничтожное время их знакомства проявил к ней заботы и нежности больше, чем Корф за годы их брака. Даже бесследно исчезнувший из ее жизни Вайян! Даже Симолин! Что уж говорить о Сильвестре… Наверняка все время, пока Мария числилась в нетях, метался под окнами ее дома, вне себя от беспокойства и ревности, а уж графиня-то Гизелла небось утром и вечером являлась туда с визитами — узнать, когда воротится баронесса, как если бы они были с Марией Бог весть какие неразлучные подруги. Гизелла мечтает, чтобы Мария была свободна; сколько раз намекала, что надобно потребовать развода и искать новое счастье!
А чего его искать далеко, это «счастье»? Вот оно — летит по улице Граммон навстречу Марии, вышедшей от Симолина, машет широкополой шляпой с перьями; усы торчком, как у мартовского кота, и не только усы, надо полагать; сверкает бриллиантами, радостной улыбкой. Вот набежал, стиснул в объятиях, не обращая внимания на угрюмого Симолина — да и на Корфа не обратил бы внимания, окажись тот поблизости; зацеловал, шепча страстные признания, всем существом, всем телом своим выражая одно — любовное желание. «Все дамы от него в восторге», — как намекает с тонкой улыбкою графиня Гизелла, гордясь, что про ее брата идет слава отменного любовника. Влюбленный Сильвестр, очаровательный Сильвестр, veritable amant [205].
Сильвестр, предавший свою страну ради любви к Марии… постылый, немилый Сильвестр! И неотвязный, как тоска.
Шли дни, недели, месяцы. Николь держалась тише воды, ниже травы, и если Мария предполагала, что та еженощно будет бегать по дому на цыпочках, а днем приникать ко всем замочным скважинам сразу, она ошиблась. Может быть, и с самого начала ошибалась в своих подозрениях: разве мало в доме слуг, внешне преданных хозяевам, а на деле зараженных нынешними нелепыми идеями о равенстве и братстве всех людей? Что ж до Николь, то бывшая горничная неделями вообще не бывала на улице Старых Августинцев, проводя, по слухам, время в старом домике мамаши Дезорде в Фонтенбло. Мария ничуть не сомневалась, что там нашлось применение и известным пятидесяти тысячам ливров: небось Николь, практичная, как все француженки, — нет, как пятьдесят тысяч француженок! — прикупила земли, может быть, даже отстроила новый дом, наняла батраков. Определенно, эта ловкая особа обустраивала свою жизнь, и Мария не удивилась бы, узнав, что Николь намерена купить титул: такие случаи бывали. Однако думала об этом Мария с усмешкой: времена для титулованных особ наставали тяжелые! Сейчас куда разумнее не обнаруживать свое богатство, а припрятывать его. Происходящее со страной представлялось Марии так: людей в грязных рубищах, жителей предместья Св. Антония, пришедших со своих узких, нечистых, зловонных улиц, все больше становится в самых аристократических кварталах Парижа, и они больше не торопятся прошмыгнуть мимо господ, робко нагнув голову, а вышагивают во весь рост, видимо наслаждаясь, когда пугают графов и маркизов своей грязью, запахом своего немытого тела, своей бранью, которая день ото дня становилась все откровеннее и грубее.
Климат Парижа был и зимой мягким и теплым, однако зима 1788 года выдалась необычайно жестокой. Сена замерзла по всему течению до самого Гавра.
По счастью, Глашенька неустанно заботилась о сохранности соболей и чернобурок своей хозяйки, и в эту зиму Марии откровенно завидовала даже графиня д'Армонти, известная роскошью и элегантностью нарядов. Остальные русские, привыкшие к мягкому климату Парижа, тоже мерзли — все, кроме Симолина, который в особенно морозные дни напяливал на себя несколько фуфаек да еще развешивал по окнам спальни три-четыре локтя зеленого фриза, твердя: «Этот мороз, видно, полагает, что мне не из чего нашить себе фуфаек. Я докажу ему обратное». Еще он говорил: «Бог посылает стужу лишь для нищих или дураков, а те, у кого есть чем согреться и во что одеться, от холода страдать не должны».
Рождество справили совсем по-русски: Симолин велел переставить свою карету на полозья и, заезжая за всеми посольскими, забирал их вместе с женами и возил кататься с гор. Лепили снежных баб, играли в снежки, согревались блинами, горячим сбитнем и водкой. Очень много веселились… Корф, конечно, всегда был занят, да если бы и нет, то какой с него прок? Мария любовалась заиндевелыми вершинами каштанов и лип, которые искрились и сверкали в морозном голубом небе, словно посеребренные. Вокруг лежали нетронутые россыпи жемчугов и бриллиантов… однако что толку от них бездомным и голодным. И Мария, несмотря на радость от «настоящей русской зимы», умерила свои восторги, узнав, что каждое утро в закоулках находят обмерзшие трупы несчастных, у которых не было чем согреться в эти черно-белые, леденящие тело и душу ночи. Потом стало известно, что король из собственных средств покупает дрова для народа. Положение немного улучшилось, и бедные люди воздвигли напротив Лувра снежный обелиск в благодарность Bon Roi. Все парижские стихотворцы сочиняли надписи для такого редкого памятника, и лучшая из них такова:
Это было последним всплеском верноподданнических чувств народа, которые иссякли прежде, чем весеннее солнце растопило монумент.
В королевской казне при растущем дефиците почти забыли, как выглядят деньги. Налоги на привилегированные сословия не решался ввести ни один министр, ни один советник; налоги на простой народ уже не давали ничего: нельзя добыть воды из пустого колодца… кроме грязи, оттуда ничего не зачерпнешь! Все знали: за двенадцать лет правления Людовика XVI государственный долг страны стал равен одному миллиарду двумстам пятидесяти миллионам франков. Кто и на что израсходовал эту астрономическую сумму, если бедняки надрывались по десять часов в сутки за пару су?! Ответ у народа был один: королева.
цитировал Симолин трагедию Княжнина «Вадим Новгородский». Однако, похоже, обобщения подобного рода не могли бы успокоить потрясенную французскую нацию. Теперь ясно, почему хлеб дорожает, а налоги растут: потому что австриячка-мотовка приказывает целую комнату в Трианоне облицевать бриллиантами, потому что она тайно послала своему брату Иосифу в Вену сто миллионов на войны, потому что она своих любимчиков, и прежде всего ненасытную Жюли Полиньяк, сменившую прелестную и скромную княгиню де Ламбаль, щедро одаривает пенсионами, подарками и теплыми, доходными местечками. Вот кто виновник финансовой катастрофы! И новое прозвище королевы — Madame Deficit, Мадам Дефицит, — заклеймило ее чело покрепче, нежели две буквы V — плечи графини Ламотт.
Лето принесло стране немного облегчения! 13 июля, как раз накануне жатвы, выпал страшнейший град, уничтоживший урожай этого года, который прежде пострадал от засухи. На 60 лиг вокруг Парижа почти все посевы погибли. Значит, ко многим прочим бедам добавился еще неурожай и грядущий голод. А голод означал мятежи…
Один министр финансов сменял другого, однако худосочие королевской казны оставалось хроническим. Нужен был новый министр, уже угодный не королю, а — O tempora! O mores! [206]— этому таинственному, неизвестному и опасному существу — народу. И вот в августе 1788 года королева призвала к себе в личные покои известного финансиста Неккера и упросила его принять опасный пост.
4 августа, в этот достопамятный день, Симолин приехал в дом Корфа в скособоченном парике и сообщил, что на улицах начинается буйство. На площади Дофина летали ракеты и петарды. У подножия статуи Генриха на Новом мосту жгли соломенные чучела. Толпа так неистовствовала, что городская стража дала залп в воздух, однако и он не смог заглушить рева толпы: «Да здравствует Неккер!»