— Проснитесь, господа! — раздался негромкий голос, чудилось, над самым ее ухом, и Мария всполошенно вскинулась.
Зала была освещена довольно ярко — четырьмя или пятью факелами, которые держали люди, одетые как типичные bonnets rouges [232], «красные колпаки», однако обитатели подвала смотрели на них без всякого страха, вполне доверчиво, и послушно отзывались, когда невысокий худощавый человек выкликал их фамилии, читая по спискам, которые он держал близко к свету факела, чтобы лучше видеть:
— Граф Лавуа? Прошу вас сюда. Графиня Лавуа? Сударыня… Виконт Лавуа? Здесь. Хорошо.
— Кто это? — шепнула Мария Беатрисе д'Монжуа, которая сидела рядом. — Ночной Дюк?
— Нет! — ответила та почти с негодованием. — Это простолюдин какой-то, а Ночной Дюк — истинный аристократ даже по виду: высокий, очень стройный, худощавый, седой. У него орлиный нос и вполне благородное лицо. Едва ли более величавой внешностью мог обладать какой-нибудь храбрый рыцарь, сподвижник Генриха IV!
Но тут прозвучало имя маркизы д'Монжуа, и Беатриса, сжав на прощание руку Марии, побежала к кучке людей, которая все увеличивалась.
— Маркиз де Вильон! Барон Сирези! Баронесса Сирези! Граф Сент-Эньен! Граф Луи-Блан! — вызывал незнакомец.
Скоро все обитатели подвала, кроме Марии, собрались вокруг незнакомца, и он отложил список:
— Господа, прошу вас вполне доверять мне. С сегодняшнего дня я — Ночной Дюк.
Ему ответом был общий недоуменный возглас, глашатай поднял руку:
— Не тревожьтесь. Этот благородный человек, которому обязаны своим спасением десятки и сотни людей, жив. Только ранен. Но уже почти здоров! Однако республиканцы напали на его след, он в опасности, поэтому правительство его страны приказало ему покинуть Францию.
— О, так он не француз? — разочарованно вздохнула Беатриса. — Ах, какая жалость, какая жалость! Настоящий шевалье!
— Настало время и вам покинуть пределы нашего несчастного отечества, господа, — продолжал новый Ночной Дюк. — В трактире каждому дадут чистую одежду и документы, со всякой группой пойдет проводник. Будем надеяться, что через два, ну, три дня все вы окажетесь в безопасности, однако умоляю и взываю к вашей чести: никто и никогда, ни при каких обстоятельствах, не должен открывать место вашего убежища и тайну вашего спасения. Судя по тому, как развиваются во Франции события, наши тайные убежища еще не раз сослужат свою службу. Итак, господа, прощайте. Даст Бог, еще свидимся в Париже, не обагренном кровью! Да здравствует король!
— Да здравствует король! — дружно ответили все и послушно потянулись к выходу.
Задержалась только Беатриса. Она бросилась к Ночному Дюку и воскликнула:
— Сударь, вы забыли одну из нас! В вашем списке нет баронессы Корф. Неужели вы оставите ее здесь одну?
Ночной Дюк почтительно склонился к руке Беатрисы:
— Я восхищен вами, маркиза. Немногие способны в смертельной опасности думать не только о себе, но и о других. Но вы не тревожьтесь. О баронессе позаботятся. Я не забыл о ней… — Он подвел Беатрису к ступенькам, помог взойти по ним и только тогда обернулся к Марии: — Разве я мог о ней забыть? А ты? Ты меня помнишь? И Мария наконец-то узнала того, чей голос уже давно пробудил в ней неясную тревогу и смутную, радостную надежду. Ну конечно! Если появился Жако, то разве мог Вайян не оказаться поблизости?!
Вайян шел к ней, улыбаясь и протягивая руки, а Мария стояла недвижима, глядя на него, в голове у нее, по странной прихоти памяти, вдруг возникли заросли розовых кустов, поплыл удушливый сладкий запах; остатки жалкой лепешки и яблок неудержимо ринулись к горлу, так что ей лишь невероятным усилием воли удалось подавить тошноту и броситься в объятия Вайяна с той же радостью, с какой он обнял ее. Она безотчетно произносила слова изумления, слова дружбы, о чем-то спрашивала, не улавливая ни единого слова из того, что он отвечал, а в голове шел стремительный подсчет: три недели без памяти, значит, почти месяц с того дня, как она вернулась в Париж. Да еще две недели в пути — почти неделя до Мон-Нуар, потом обратно. Ее месячные дни должны были прийти самое малое две недели назад. Небывалая задержка! Нет, отчего же? Бывалая! Бывалая всего лишь дважды в жизни. И такая же изнурительная тошнота и слабость… ах, нет, голод и усталость здесь ни при чем! Не может быть… Мамаша Дезорде уверяла, что ничего не может быть. А доктор потом сказал, что если только каким-то чудом… И вот свершилось! Чудо свершилось! Кто бы ни был с нею в ту ночь в сторожке — случайный прохожий, оживший призрак, ангел небесный, да вообще неведемое je ne sais quot [233], — ему удалось сотворить чудо. Нет, это был, конечно, посланник Божий — недаром в голосе его слишался ей голос любимого, единственного.
Будет ребенок. Она обхватила себя руками, словно хрупкий фарфоровый сосуд, наполненный благовонным, священным мирром [234]. Чудилось, что эта ужасная бурая жизнь — вдруг утихла, улеглась, по волшебному мановению обратившись в сладкозвучное, легкое веяние утреннего ветерка, что летит над Волгой, чуть касаясь ознобной, сизой волны, чуть колышет зеленый разлив лугов, чуть треплет золотые ленты в косах осенних берез…
Будет, будет ребенок! Да если и оставались хоть какие-то сомнения, стоит лишь вспомнить нынешний сон, чтобы все они развеялись в одночасье. Разве может быть более верная примета беременности, чем во сне живую рыбу руками ловить?!
— Мария! — Вайян тряс ее за плечи. — Мария! Что с тобой? Пойдем скорее. Тебе нужен свежий воздух!
Он почти вынес ее через полутемный коридорчик в трактирную залу, где уже никого из беженцев не было, только вытирал посуду знакомый Марии толстяк в белом колпаке — тот самый, кто так выразительно грозил ей кулаком, поворачивая на вертеле румяного, поджаристого поросенка.
— Дай-ка нам чего-нибудь поесть, Шарло, — скомандовал Вайян, и трактирщик расторопно поставил перед Марией миску с овощной похлебкой, к которой она тут же припала и не оторвалась, пока не съела все до последней капли.
— Ну, слава Иисусу, — серьезно сказал Вайян, глядя в ее порозовевшее лицо. — А я уж решил, что ты умираешь.
— Это от счастья, друг мой, — блаженно улыбнулась Мария — и едва не расхохоталась, когда Вайян смущенно отвел глаза, приняв ее слова на свой счет. — Ну да, я счастлива видеть тебя! Только вот что скажу: я помню тебя смелым, хитрым, опасным — всяким. Но ведь эту революцию и сделали такие, как ты! Третье сословие! Что же приключилось? Почему ты спасаешь таких, как я? Как Беатриса д'Монжуа?
Глаза Вайяна приняли мечтательное выражение.
— О, Беатриса… Какая женщина, да? Вот характер! Вот сила духа? А глаза… в ней больше, чем красота! Если вся эта заваруха когда-нибудь кончится, непременно разыщу ее — и попрошу ее руки. Вот как ты думаешь: пойдет маркиза д'Монжуа за графа Сент-Юзефа?
Мария осторожно отодвинулась от Вайяна. Похоже, ее старый приятель спятил…
— Да я в своем уме, поверь! — захохотал Вайян. — Но меня теперь зовут граф Этьен Вайян де Сент-Юзеф. Я купил этот титул, и замок, и земли — поверь, все чин-чинарем!
— Ку-пи-ил? — протянула Мария. — На что, Бога ради? На деньги, которые тебе заплатила Евдокия Головкина?
И они оба зашлись хохотом, да таким, что трактирщик Шарло с опаской поглядел на них, решив, что теперь уж оба наверняка спятили.
— Нет, — наконец отдышавшись, махнул рукой Вайян. — После того маскарада я от нее чуть жив ушел. Матушка моя к тому времени преставилась, так что никакая сила меня возле этой дамы удержать не могла. А деньги… ты что, забыла про «Mont de Piété».
232
Одно из прозвищ революционеров, которые носили красные фригийские колпаки, позднее получившие название «корманьолки».
234
Благовонное масло, освященное церковью в Великий четверг для свершения таинства миропомазания и приобщения к благодати.