Елизавета, немало перенявшая у старой цыганки в искусстве врачевания, осмотрела дочь и с облегчением вздохнула: телесному здоровью ее излишнего ущерба нанесено не было. Речь могла идти лишь о здоровье духовном, но и тут судьба помилосердовала к Маше: созерцание повитой змеями головы Григория оказалось столь потрясающим, что даже несколько сгладило воспоминания о насилии. Теперь, думала Елизавета, надо так повернуть дочкину жизнь, чтобы новые, радостные впечатления как можно скорее прогнали страшных призраков.
Да только как сие сделать? Любимейшее развлечение Машеньки в былое время — верховая езда — исключалось пока напрочь. Отправиться в Ново-Измайловку? Нет, там на каждом шагу — тени Акульки и Гриньки. Балы, прогулки, праздники, поездки в Нижний? Да ведь последние годы на таких забавах их сопровождал Григорий, и не миновать разговоров и расспросов о нем. Хватит и того, что у Маши сердце само собой кровоточит, а тут не упустит случая какая-нибудь болтунья невзначай рану еще пуще растравить!
Маша поправлялась быстро, через два дня уже была на ногах; но ее матушка думала еще быстрее. Елизавета была с детства решительна, нравом отважна, навстречу любой беде шла, гордо вскинув голову, однако твердо усвоила: на всякое несчастье свое счастье где-то запрятано, дело лишь за тем, чтобы его отыскать поскорее. Теперь это счастье, вернее, средство развеять печаль дочери она видела только в вихре новых, необычайных впечатлений и, наскоро посовещавшись с мужем, порешила: непременно свезти Машеньку в северную столицу. Ехать хотели все вместе, однако судьба велела иначе: из Петербурга прибыл курьер, доставивший князю секретное предписание императрицы выполнить их уговор и немедленно выехать в Киев, а оттуда, через Вену, — в Сербию и Черногорию с ответственной дипломатической миссией.
Несколько отступив от нашего повествования, поясним здесь, что загадочная и трагическая личность бывшего императора Петра III (Елизавета не могла вспоминать без слез об их единственной встрече!) вызвала к жизни самозванцев не только в России. Откуда ни возьмись, последователь Емельяна Пугачева объявился и в Черногории! Какой-то человек вдруг провозгласил себя всенародно императором Петром III, низверженным с престола. Черногорцы поверили ему, признали его своим правителем и, несмотря на его деспотизм, не выдали его туркам, с которыми вели из-за него кровопролитную войну. Князь Измайлов благодаря своим непрекращающимся связям с сербами знал, что сей самозванец — лекарь родом из Крайны, а имя его — Стефан Малый. Надлежало выяснить, какую опасность этот человек может представлять для российских интересов на Балканах — кроме той, разумеется, что компрометирует в Европе имя государыни. Для сего и направлялся князь Измайлов в Сербию как можно скорее, да не один, а с сыном, ибо князь полагал, что и его уже пора приобщать к делам государственным.
Вот так и вышло, что через десять дней после рокового приключения возле охотничьей избушки от Любавина в разных направлениях отъехали: на юг, по Арзамасской дороге, в легкой, спорой карете, — два князя Алексея, а в северо-западном направлении — княгиня Елизавета с дочерью. Изрядно озадаченная внезапностью этой разлуки и тем, что сынок ее столь рано отправился, как говорят поляки, на волокитство за фортуною (в поисках счастья), Елизавета все же пребывала в уверенности, что Санкт-Петербург излечит Машины горести, а счастливое воссоединение всей семьи не заставит себя долго ждать.
Шел к исходу август, близился день Семена-летопроводца, но уже сейчас казалось, что лето ушло. Солнце светило, и небо сияло, но осень вплела в косы берез и осин золотые, нарядные ленты, принакрыла золотистыми ковриками лужайки, и ночи были уже студеные — по утрам роса блистала на траве ледяным алмазным блеском, — и вода в Волге обрела тот сизый цвет, который вернее всего говорит о начале осени. Истомное тепло царило вокруг; край был полон сладкой, нежной прелести, от которой, однако, становилось печально на душе, ибо прелесть та была прощально-обманчива: стоило пронестись даже самому легкому порыву ветерка, как ознобной рябью покрывались недвижно-синие ручьи и озерца, на траву медленно опускались первые опавшие листья, реявшие в воздухе паутинки панически уносились прочь, и невольная дрожь пробирала от этих стылых поцелуев красавицы Осени.
Ехали быстро, потому что почти на всех почтовых станциях у Измайловых были свои подставы. Отдыхали только по ночам и уже через неделю приблизились к Санкт-Петербургу. Но ни утомление от тряской дороги, ни прекрасные картины за окном не могли отвлечь мать и дочь от их печальных размышлений. Эта поездка была не более чем невкусным, горьким лекарством… А вот принесет ли оно желанное облегчение? Елизавета, много в жизни испытавшая бед, твердо усвоила одну истину — все проходит! Знала она также, что никогда и никого чужие ошибки не вразумляли — каждый совершает свои…
Однако Елизавета была полна решимости сделать все возможное, чтобы устроить Машенькино счастье. И ведь дочь ее так мила, хороша собой, богата — очень богата! И образованна! Конечно, деревенские платья из линобатиста и кисеи могут показаться простоватыми, но уж Елизавета ни за какой ценою не постоит, чтобы порадовать дочь новыми туалетами… Вот говорят, что по холоду теперь носят бархатные шубы с золотыми петлицами и муфтами собольими или — новая мода! — из ангора с длинной шерстью. Елизавете пошла бы такая шуба — синяя или зеленая, а Машенька, с ее орехово-карими глазами и ярким румянцем, будет хороша в малиновой… да и в изумрудно-зеленой тоже, если на то пошло!! Увлекшись, Елизавета уже видела роскошную петербургскую гостиную: бойкий говор, французская речь, гармонические звуки гобоев и клавесинов, скользящие по паркету легкие, грациозные пары, танцующие менуэт. Но царица общества, притягивающая к себе взоры, — она, юная графиня Строилова, в изумрудно-зеленой бархатной шубке и в собольей муфте… Стоп! Елизавета спохватилась, мысленно сорвала с дочери шубу и соболей, оставив платье из скользкого изумрудно-зеленого шелка, с кружевом цвета слоновой кости. Да, она, кареглазая, русоволосая, высокая и тонкая, с белыми плечами и сверкающим взором, — она на первом месте, окруженная благоговением и поклонением, утонченной лестью и тайными признаниями. Елизавета мысленно перебрала всех воображаемых поклонников и выбрала для Маши самого богатого, самого красивого, самого доброго — они полюбят друг друга, конечно же, с первого взгляда и на всю жизнь! Она мысленно пролила слезу на их венчании, мысленно перекрестила закрывшуюся за ними дверь почивальни… Но тут грубое прикосновение реальности развеяло блаженные мечты. Легкий стон донесся с сиденья напротив, и Елизавета, встрепенувшись, увидела, что ее дочь, бледная в прозелень, словно бы на нее бросали отсветы тяжелые складки того самого богатого платья, в коем ей предстояло покорить Санкт-Петербург, полулежит на подушках, дрожащей рукой пытаясь пошире открыть окошко.
— Что случилось? — воскликнула Елизавета, а Маша едва успела выговорить: «Меня укачало» — и ее вырвало, к счастью, на пол.
Пришлось остановиться у придорожного ручья, мыть, чистить, проветривать карету. Пока слуги трудились, мать с дочерью вышли, раскинули на солнечном припеке теплые пледы, прилегли. Постепенно Машино лицо вновь обрело краски, она даже решилась съесть яблоко.
Елизавета ругательски ругала себя за то, что, стремясь как можно скорее увезти дочь от прошлого, забыла про ее слабость: Маша всегда плохо переносила дорожную тряску. И то диво, что за неделю пути ее лишь первый раз укачало.