Руки у горничной были ледяные, ее всю трясло, и Мария первым дело подвела Глашеньку к камину, ничуть не сомневаясь: Николь обо всем донесла барону, тот перехватил Глашеньку и подвергнул ее столь суровому допросу, что бедняжка не выдержала — и выдала свою госпожу. Она почти убедила себя в этом и немало изумилась, когда Глашенька, справившись наконец с ознобом, кое-как выговорила:
— Не нашла я ее! Она уехала!
И Марии показалось, что бездна разверзлась пред ней…
Мамаша Дезорде, безвылазно, годами сидевшая в своей лачуге неподалеку от Большого Рынка, вдруг получила известие о смерти своей сестры и тотчас отправилась в деревушку близ Фонтенбло, чтобы успеть взглянуть на наследство прежде, чем на него наложат лапу другие родственники. А когда она воротится и воротится ли вообще, соседям было неведомо, хотя все они в один голос молили Бога о том, чтобы никогда больше не видеть сию старуху, промышлявшую таким дьявольским ремеслом: недаром имя Дезорде по-французски означает «непорядок»!
У Маши при этом известии ноги подогнулись, и она сделалась столь же бледная и дрожащая, как и Глашенька. Такими их и нашел обеспокоенный Данила, — но не стал соучастником их отчаяния, а тут же предложил выход: немедленно отправиться ему в эту hameau [113], отыскать мамашу Дезорде и привезти ее в Париж. Он поклялся, что справится во что бы то ни стало, и ежели ему придется сгрести повитуху в охапку и всю обратную дорогу нести на руках, то он понесет ее!
Маша вновь едва не зарыдала — на сей раз от облегчения. Она понимала, что сама-то никак не могла вызвать к себе такой любви и преданности Данилы, — это он по гроб жизни полагал себя обязанным княгине Елизавете, на которую всегда смотрел снизу вверх, как на небожительницу, зачем-то сошедшую на землю, но на дочку падал отсвет очарования матери, а стало быть, Данила почитал своим долгом верно служить и Марии Валерьяновне. Поцеловав руку барыне и приняв от нее благословение, Данила ринулся на конюшню, и ближайший час Мария пребывала в блаженном спокойствии… пока ей не доложили, что какие-то добрые люди принесли беспамятного Данилу, который, не доехав и до окраины города, упал с запнувшегося коня, сильно расшибся и даже сломал ногу.
Поднялась суматоха, позвали врача. Тот наложил лубки и предписал больному полный покой. Из глаз Данилы текли слезы, но не от боли или жалости к себе, а от жалости к своей госпоже, помочь которой он сейчас уже не мог… Да и никто не мог ей помочь!
Почти до утра просидели Мария с Глашенькой у постели Данилы; лишь перед рассветом спал у него жар, он забылся сном, и Маша ушла к себе, легла… но сон бежал от нее.
Отчаяние, отступившее было из-за хлопот вокруг Данилы, вновь приступило. Неужто придется ожидать возвращения либо тетки, либо мамаши Дезорде? Но графиня Евлалия может и не знать никого из нужных людей, а повитуха вовсе не обязательно воротится скоро… А вдруг она вовсе решит остаться в деревне? Месяца через два состояние Марии начнет себя явно выказывать. Конечно, корсеты и пышные юбки помогут скрывать неуклонно раздающуюся вширь фигуру… да какой в том прок?! И даже ежели через месяц, через два помощь придет со стороны тетки, со стороны повитухи ли, как выдержать эти месяцы, когда каждый день — пытка жесточайшая! Понять, что такое изнурительная, отвратительная тошнота с утра до вечера, отбивающая вкус ко всякой пище и жизни вообще, может только беременная женщина… а ежели она еще и не хочет вынашивать ребенка, то страдания ее усугубляются тысячекратно, ибо к пытке телесной присоединяется и душевная.
Небо чуть просветлело. Было часа три утра, скоро настанет рассвет, а сна у Марии не было ни в одном глазу, и мысль, краешком задевшая ее сознание, когда она увидела беспомощного Данилу, но тотчас же пугливо улетевшая, сейчас снова воротилась и настойчиво закружилась в голове.
А что, если… Нет, это безумие! Да почему, собственно?
Глашенька при ней рассказывала Даниле, где искать в деревушке дом мамаши Дезорде — соседи подробно ей поведали обо всем, заблудиться просто невозможно. До Фонтенбло день езды в карете, а верхом, конечно, скорее, часов шесть, ну, восемь. Вопрос, выдержит ли она эту дорогу… давно не езживала на такие расстояния, с того страшного дня, когда срубленное дерево упало на пути златоногой Эрле. Ну, не выдержит — тем лучше. В конце концов, у Анны Австрийской, жены Людовика XIII, случился выкидыш, когда она прыгала с Мари де Шеврез через канаву… Так почему бы баронессе Корф не избавиться от нежелательного бремени, проскакав шесть-восемь часов верхом? Впрочем, сие из области мечтаний. Реальность же состояла в том, чтобы незаметно вывести из конюшни самого быстроногого коня и тайком выбраться за ворота. Мария хлопнула себя по лбу: да ведь пока удача на ее стороне! Коня, на котором поехал Данила, оставили в платной конюшне на окраине города, где-то возле церкви Святого Габриэля. Дело теперь только за тем, чтобы туда добраться, а уж потом — в путь!
Она еще обдумывала детали своего безумного предприятия, а сама уже отворяла шкафы, разыскивая подходящее платье — попроще и поудобнее, длинный плащ… Так, провизию брать не стоит, у Данилы были полны чресседельные сумки, взять только денег… о, какое блаженство — платье без корсета и кринолина, как хорошо — просто заплести волосы в косу! Мария решила ни в коем случае не открывать sage-femme своего общественного положения и выдать себя за небогатую горожанку. Проворно одевшись, невесомо перебежала в Глашенькину комнатушку и, разбудив спящую горничную, наказала ей хорошо ходить за Данилою, а всем сказывать, будто барыня, из-за сломанной его ноги переволновавшись, слегла и беспокоить себя не велела. Мария надеялась, что более двух суток ее поездка никак не займет, а бывало, и время более долгое она барона не видела, так что мало вероятия, что ее mari nonchalant [114]вдруг хватится своей нелюбимой жены.
Свойство натуры Марии было таково, что, раз решившись на что-то, она уже не желала видеть на пути к своей цели никаких препятствий, даже если трезвый разум и напоминал о них, и, право, могло показаться, что эта ее оголтелая решимость таинственной силою своей и впрямь устраняла все преграды и как бы изменяла ход событий, перестраивая их, переиначивая… Марии чудилось, что она — как птица, которая ловит ветер — и несется в его потоке, однако в том направлении, кое необходимо ей. Вот и сейчас — ветер удачи вынес ее из дому, помог перебраться через ограду, очень кстати поразвалившуюся в укромном уголке сада, и понес по спящей улице, пока ее не обогнал первый фиакр, в который она тут же и вскочила, приказав везти себя к церкви Сент-Габриэль, да как можно скорее.
Париж еще спал, однако к Цветочному рынку уже приближались фургоны, полные хрупкого, ароматного товара: Мария с изумлением отметила, что у нее не вызвал тошноту свежий, влажный запах только что срезанных цветов, и восприняла это как своеобразное одобрение своему поступку.
Конюшню она нашла быстро; хозяин, поднятый с постели, правда, поворчал, но коня отдал, даже дамское седло предложил и был изумлен немало, когда хорошенькая дамочка, подобрав свои юбки повыше, так, что открылись прелестные ножки в кружевных дорогих чулках, по-мужски вскочила в седло и, нимало не заботясь об эпатаже, коему подвергает общественное мнение, с места взяла в карьер и погнала коня к юго-восточной заставе с такой скоростью, как будто за нею снаряжена была погоня в тысячу всадников.
Мамаша Дезорде оказалась весьма проницательной особой. Бросив один лишь взгляд своих тускло-черных глаз на молодую женщину в запыленном плаще, с растрепавшейся косою, едва стоявшую на подгибающихся ногах, вцепившись в повод загнанного, покрытого пеной коня, она озабоченно поцокала языком и проговорила:
— Кажется, я зря проклинала своих парижских соседей. Они заботятся, чтобы мой кошелек не опустел!
И Мария, почти теряя сознание от усталости, — путь занял не шесть, а десять часов, да и то дался ценою невероятного напряжения, — едва не заплакала от счастья, что никому ничего не надо объяснять: мамаша Дезорде все понимала и знала, что делать.