— Неужто опять забеременела? — с живым интересом воскликнула Мария.
— Да что ты! — отмахнулась матушка Дезорде. — Ничуть не бывало! Она нашла себе хорошее место… Николлетт моя — отменная модистка, и причесать умеет, и в парфюмерных снадобьях сведуща! Так вот, нашла она место у какой-то богатой дамы, которая положила бы ей очень приличное жалованье и даже обещала взять с собой в путешествие, однако она очень строга по части морали, а Николлетт за себя никак не ручалась.
Что было делать? Пораскинули мы мозгами, взяла я кривую иголку с бараньей кишочкой вместо нитки — да и зашила кое-что у своей племянницы. Аккурат девица, ну не отличишь! Мало ли, вдруг выгодная партия представится, так вот вам, пожалуйста — полная невинность, на простыне после брачной ночи кровушки будет — лужа! И что ты думаешь? — возбужденно взвизгнула она, награждая внимательную слушательницу увесистым фамильярным тычком в бок. — По-моему и вышло! Николь попалась на глаза какому-то богачу-москвитянину, который был охоч до девственниц, и вот уже три года согревает его постель, ну а на жену свою он и не смотрит!
И она зашлась счастливым смехом, даже не замечая, что слушательница лежит недвижимо и смотрит расширенными глазами куда-то вдаль.
Николь! Она сказала — Николь!
Ну да, можно было бы сообразить и раньше: ведь Николлетт — это уменьшительное от Николь…
О Господи! Так вот в чем дело!
Марии хотелось враз смеяться и плакать. Ну и хитрюга! Вот почему эта девственница оказалась столь порочно соблазнительной, что Корф не захотел с ней расстаться. За ее плечами богатейший опыт любовных игр. Она обманула их всех: и опытную графиню Строилову, и наивную Елизавету, и глупую Машеньку, и, конечно, Корфа, для которого главным в любви была только кровь на простыне.
Ну и ну! Девственница Николь! Как бы не так! Вот так история! Однако же крутенько придется этой шлюхе, когда Мария, вернувшись, поведает барону эту пикантную историю… О, несомненно, он будет просто в восторге от того, каким дураком его выставили! Пожалуй, обман, учиненный Машенькой, покажется ему сущей безделицей, детской шалостью в сравнении с грандиозной аферой, затеянной Николь!
Внезапно расхохотавшись, Мария приподнялась и стиснула руки мамаши Дезорде!
— Вы и представить себе не можете, как я вам благодарна, милая, милая мадам! — воскликнула она. — Если бы вы только знали…
Она умолкла, удивленная тем, что лицо sage-femme не расплылось в довольной ухмылке от этой безудержной похвалы, а как бы враз полиняло, и в агатовых — точь-в-точь, как у Николь! — глазах проступило выражение раскаяния.
— Ох, зря ты радуешься, ma mie [119]! — прошептала матушка Дезорде. — И не проси, и не уговаривай — для тебя я такого сделать не смогу, как бы ни хотела тебе помочь. Очень уж тяжко мне с тобой пришлось… строение у тебя такое, понимаешь? Непростое… — Она отвела глаза. — Уж и не знаю, как сказать тебе… не знаю, огорчу тебя или обрадую… — Она тяжело вздохнула, словно набираясь духу, и, конфузливо сморщившись, взглянула на Марию: — Словом, детей у тебя больше не будет… я в этом почти уверена. Разве что через много лет, да и то — каким-то чудом. Но, с другой стороны, что ж в этом плохого? Коли ты от этого ребеночка желала избавиться, так, может, и другие тебе без надобности? Зато можно больше не бояться, что забеременеешь. А то всю жизнь бояться — разве это не несчастье?
Да, правду говорят умные люди, что жизнь ничего не дает бесплатно и всему, что преподносится судьбой, тайно определена своя цена… Узнав позорную правду о Николь, Мария тут же щедро оплатила ее известием о своей бездетности. Впрочем, вряд ли так уж щедро, ибо она всю обратную дорогу пыталась понять, огорчает ли ее эта новость столь сильно, сколь должна бы огорчить. Наверное, секрет крылся в том, что обе ее беременности были следствием самых тягостных событий в жизни, тут не могло идти речи не только о любви, о желании иметь дитя, но даже о сколько-нибудь нежных чувствах к их отцам. Оба раза Машею двигала похоть — и стремление спастись. Ну никак, никак она не в силах заставить себя скорбеть о грядущей бездетности, напротив: уже промелькнула шаловливая мыслишка, что ежели вновь приведетася покупать жизнь ценою своей плоти, то разве плохо, что можно будет не опасаться за последствия?
Да, мудрейшая мамаша Дезорде тысячу раз права!
Мария огляделась. Однако припозднилась же она!.. Едва миновала дворец Фонтенбло, впереди еще путь да путь, а погода портится. Мальчишка, слуга Дезорде, предупреждал, что находят облака и дорога может быть опасной, однако Мария тогда не обратила внимания на его слова; теперь же она с беспокойством озиралась.
Горячка свершенного дела, напряжение сил оставили ее, и теперь она ощущала всем телом, всем существом своим небывалую усталость. Все-таки очень много крови потеряла, после такой операции лежать бы как минимум неделю, не вставая, однако же ни минуты роздыху Мария не могла себе позволить: и так запозднилась. Удастся ли воротиться до наступления утра? За себя она не беспокоилась: выдержит как-нибудь, женщины живучи, как кошки! — а вот бедный скакун ее так и не отдохнул: идет неуверенной рысью, и вид у него такой унылый!
Внезапно впереди небо раскололось от удара грома, и Марии пришлось всем телом припасть к гриве взметнувшегося в дыбки коня, чтобы не свалиться с седла. Это усилие наполнило ее тело тягучей болью. Да, верхи — не самая подходящая поза для женщины, все естество которой только что было вскрыто, взрезано — да что же делать? Воротиться? Столько перетерпеть, чтобы вернуться с полдороги? Ну уж нет!
Небо вновь озарилось сполохами, и прекрасные стихи Галлера, подобно молнии, вспыхнули в памяти Марии:
«Und ein Gott ist's, der Bergespitzen rothet mit Blitzen! [120]«— хотя холмы Фонтенбло футов в двести вышиной едва ли можно было назвать горами. Впрочем, тут же и их, и довольно высокие деревья, и сам дворец, стоящий очень неудачно, в самой низине, скрывала ночь — самая темная и дождливая, какую только можно вообразить, вдобавок набросившая на мир свое кромешное покрывало часа на три раньше урочного часу.
Ветер бил Марии в лицо, и ливень скоро не оставил на ней сухой нитки. Мало того — дождь сек столь беспощадно, что глаза нельзя было открыть, а конь, сделав несколько беспорядочных, понурых шагов, начал запинаться. Марии показалось, что он сошел с дороги, и она спешилась, взяла его под уздцы и повела.
Молнии беспрестанно кромсали небо, однако гром грохотал как бы в отдалении — похоже было, что настоящая гроза еще впереди! В бледном свете зарниц округа приобретала диковинные очертания, меняющиеся при каждой новой вспышке. К Марии подступали фигуры людей, угрожающе тянувшие к ней руки, — а через мгновение это оказывались деревья, стоящие вдоль дороги. Ей слышались грозные крики или мольбы с помощи, — но тотчас она различала только треск сучьев да хлесткие удары дождевых струй по могучим стволам. Мария боялась оглянуться — темный дворец вселял в нее ужас. Все, что она знала о нем, это то, что в нем 10 ноября 1657 года, по приказу шведской королевы Христины, был убит ее возлюбленный, красавец и повеса Мональдески, доведший своей неверностью королеву до болезни, — тень несчастного маркиза, пронзенного тремя шпагами, чудилось, влачилась по дороге, приближаясь к Марии медленно, но неостановимо, а его предсмертные стенания звучали даже громче, чем шум ливня.
Мария перекрестилась и попыталась пойти быстрее, решив положиться на волю Божию. Дождь вымочил ее юбки так, что они сделались невыносимо тяжелыми. С каждой минутой слабели ноги, и Мария уже не шла, а передвигалась еле-еле, меленькими, неуверенными шажками.