Француз, бывший пресловутым аббатом не более чем любой из присутствующих, вскочил. Хмель с него вмиг слетел; какое-то мгновение он бестолково отмахивался, а потом с досадой воскликнул:
— Это ошибка! Я не аббат Миолан! Господа, это ошибка!
Где там… Его никто и не слышал! Весь партер перебежал на эту сторону залы, изо всех лож по пояс высовывались мужчины; свешивались, словно цветы, женские головки; и голоса не умолкали:
— Вот аббат Миолан!
Француз затравленно метнулся туда-сюда, а потом, простонав: «Scelerats! [148]» — кинулся вон из ложи.
И вовремя: в ложу полетела бонбоньерка, перевязанная ленточкой; та развязалась, и дохлая кошка вывалилась на стул, где только что сидел злополучный «аббат Миолан»!
Итак, вечер закончился.
Близилась ночь…
Глава XIX
ЯНТАРНЫЙ БОКАЛ
Мария лежала в постели и сквозь щелочку в пологе смотрела на дверь. Глупо, конечно, будет она выглядеть, если барон так и не появится сегодня. И без того вся затея ее не слишком умна: подстерегать своего венчанного мужа в постели горничной, надеясь… на что? Ох, но Димитрий был сегодня не таким, как всегда! Эти слова искреннего восторга по завершении спектакля; то, как барон поцеловал руку жены, цеплявшейся за него от страха перед дуэлью; их безудержный смех над блистательной шуткой господина Сильвестра — во всем этом было что-то особенное, какая-то искра редкостного взаимопонимания, вдруг вспыхнувшая между ними, — а ведь Марии и не припомнить такого ощущения за всю их супружескую жизнь! Она лелеяла это воспоминание, уверяла себя, что было в этих мгновениях нечто, вселявшее надежду: судьба на ее стороне, и, обнаружив сегодня подмену, барон не будет слишком гневаться на жену, простит ей эту вольность — а может быть, и все прочие грехи. Теперь оставалось только ждать.
Ну что же он не идет?! Мария досадливо ударила кулаком по подушке. Правда, когда они приехали из театра, возле дома стоял фиакр, что означало: у них посетители. Так и оказалось: барона ожидал какой-то невзрачного вида человечек, и оба тотчас удалились в кабинет, Мария на всякий случай пошла в библиотеку, постояла у камина, но нет, ничего не слыхать: верно, слуховая труба действовала только в одном направлении. Но тот посетитель давно, уже не меньше часа назад, отправился восвояси: в ночной тиши Мария уловила удаляющийся стук колес фиакра. А Корфа все нет и нет. Придет ли он, в конце концов?! Может быть, он сегодня устал, и женщина ему попросту не нужна? Наверное, более искушенные в любовных делах дамы как-то возбуждают страсть в своих любовниках, побуждая их делать то, что им хочется; Марии приходилось слышать, что существуют даже особенные блюда для усиления эротического настроения: трюфели, яичный желток, мед, всевозможные специи; особенно артишоки. Считалось, что молодым девушкам неприлично даже пробовать их! Мария уже не была молодой девушкой, однако ни разу в жизни не ела артишоков — нужды не было, да и охоты; а сейчас, наверное, не помешало бы возбудить и свои собственные эротические настроения.
Господи, ну какая глупость, что она выдумала, зачем она здесь?!
Марии вдруг захотелось как можно скорее оказаться в своей комнате, упасть в собственную постель, никого не ждать, закрыть глаза, отдаться сну… и все забыть хотя бы до утра.
Она откинула одеяло, рванулась с кровати — да и замерла, вся покрывшись ледяной испариной: в коридоре скрипнул паркет под чьими-то осторожными шагами.
Мария в панике взглянула на окно: третий этаж, высоко… как бы ноги не переломать! Спрятаться под кроватью? Но, не найдя своей любовницы в еще теплой постели, барон может остаться ждать ее — или подстерегать, если заподозрит неладное. Кто знает, сколь долго продлится это ожидание — что ж, Марии до утра под кроватью в пыли лежать? (Комната Николь блистала чистотой, однако Мария почему-то не сомневалась, что под кроватью у нее все заросло пылью и паутиною.) Спрятаться в шкаф, подобно любовнику, застигнутому ревнивым мужем на месте преступления, и всю ночь провести между юбками и кринолинами Николь, с завистью размышляя, почему ее платья, хоть и менее роскошны, чем у хозяйки, но гораздо элегантнее?.. Ох, нет, поздно, все уже поздно!.. Дверь отворилась, и Мария едва успела упасть на постель. С головой накрывшись одеялом, она сквозь щелочку, остановившимися глазами, вглядывалась в темноту: барон задул стоявшую у двери свечу, едва вошел. Конечно, зачем ему свет? Он тут знает каждый уголок! Эта мысль наполнила сердце Марии тоской, а мягкий, как шелк, шепот: «Ma belle! [149]«, достигший ее ушей, заставил глаза наполниться слезами. Можно сколько угодно уповать на темноту, надеяться, что заставишь мужа своей свежестью и нежностью потерять голову и обо всем забыть, все простить, но сейчас-то он пришел не к тебе, и шепчет ласковые слова не тебе, и все тело его в порыве страсти устремлено не к тебе!
Мария как бы обмерла от этого горького прозрения и даже не сразу поняла, что происходит, ощутив на своем теле сильные, горячие руки. Она хотела крикнуть, оттолкнуть оскорбительные, не ей расточаемые ласки, но не смогла пошевелиться. Да какое там! Она и пикнуть не успела, а ее батистовое неглиже оказалось уже сорвано и отброшено; протестующий крик был заглушен жадным ртом, прижавшимся к ее губам, а тело распластано тяжелым мужским телом.
Какие там артишоки! Какие специи! Судя по всему, муж Марии так изголодался по своей любовнице, что не мог дождаться мгновения, когда овладеет ею, и даже не заботился о том, чтобы и она была готова принять его. Впрочем, возможно, что и Николь обыкновенно набрасывалась на него чуть не на пороге.
Значит, этакие неистовые объятия, более похожие на сражения, обоим не в новинку? Как бы то ни было, протестовать или открывать барону глаза у Марии не было ни сил, ни возможности. Да и глупо теперь-то вставать в позу оскорбленной невинности! Ей оставалось лишь пытаться хоть как-то соответствовать своей роли — роли любовницы.
Григорий сделал Марию женщиной, но не избавил от стыдливости; в любви с Вайяном она искала более веселья и нежности, чем страсти, и уже этим была счастлива; однако сейчас ей вдруг захотелось вполне разделить frénésie d'amour [150]своего мужа-любовника, и прежние страхи и сомнения отступили. В конце концов, она пришла сюда сражаться за своего мужа! Как прекрасно, что можно перестать быть собою — забытой, заброшенной, страдающей, оскорбленной; та, прежняя Мария никогда не осмелилась бы отбросить всякую стыдливость, как последние обрывки нежного батиста, и впиться в мужское тело с тем же неистовством, с каким оно впивалось в ее тело.
Благословенна тьма! Благословенны тяжелые шторы на окнах! Можно не опасаться быть узнанной, не ждать в тревоге возмущенного, изумленного возгласа — Мария сперва крепко жмурила глаза, а потом открыла их, но не увидела ничего. Чудилось, сам ночной мрак обтекает, обнимает ее, сливается с нею, трепещет под ее горячими ладонями, которые с безудержным, неутолимым любопытством гладили, ласкали, исследовали все изгибы этого сильного тела, не минуя и самых сокровенных уголков. Все эротические знания Марии следовали из недавно прочитанных «Liaisons dangereuses» [151]Шодерло де Лакло, однако манящие страницы сейчас оживали и расцвечивались новыми, неожиданными красками.
Внезапная волна взаимного восторга, накатившая на любовников-супругов, заставила их забиться сладострастной дрожью, хрипло шепча слова любви губами, не прерывающими поцелуев, — а потом отбросила измученные, покрытые потом тела на разные края широченной, взбаламученной кровати — и отхлынула, оставив их в полубеспамятстве, задыхающихся и обессиленных.
Мария ощущала, что улыбка не сходит с ее нацелованных губ. Наверное, настала пора переходить к признаниям? Пожалуй, барон не будет очень суров и к ней, и к себе за то, что не узнал давно знакомого тела любовницы. Мария вспомнила его отповедь наутро после свадьбы насчет вкуса любимых губ и аромата любимого тела — и только плечом повела: как она тогда ревновала к Николь, которая своими навыками первейшей парижской кокотки и медведя из берлоги могла бы поднять. Сейчас же барон, похоже, испытал нечто гораздо более потрясающее — вон, лежит почти бездыханный, изредка сладострастно, блаженно постанывая, переполненный только что испытанным наслаждением.