«Пожалуй, это очень мило и приятно, но мужчины, очевидно, или чувствуют острее, или им достается больше удовольствия», — так оценила Мария свой новый опыт. Однако и впрямь, кажется, пора признаться. Ее клонит в сон, да и барон, верно, вот-вот уснет, сломленный усталостью… Ох, будет сцена, если он проснется утром прежде Марии — и увидит рядом с собой не ту, кого ожидал увидеть!
Надо сказать ему все сейчас же, пока не уснул!.. Однако вдруг тяжелая, горячая ладонь легла на грудь Марии, и она поняла: о том, чтобы спать, еще не может быть пока и речи!
Со смешанным чувством наслаждения и ревности открывала Мария, сколь умелым бойцом на поле любовных битв был ее муж. Опыт ее внезапно и пугающе обогатился совершенно непредставимым образом: несколько фривольно и на французский манер. Поразительное оказалось ощущение…
Губы ее нежного возлюбленного беспрестанно шептали игривые признанья, в то время как она сама оказалась ученицей не из последних и быстро овладела искусством игры на некоем древнем инструменте, напоминающем флейту. Все оказалось очень просто, в полном соответствии с мелодическими законами: сперва pianissimo [152], потом piano [153], постепенно rinforzando [154], до полного forte [155]; и, наконец, завершение — crescendo [156], после чего, как бы в награду, вместо аплодисментов, Мария самозабвенно отведала белого вина экстаза; ее любовник тоже не остался изнемогать от жажды — он получил свое из щедро раскрытой чаши!
Сонливости и усталости как не бывало. Мария, чудилось, плыла на розовом облаке блаженства, так тесно оплетенная объятиями мужа, что между их истомленными, пресыщенными телами не осталось ни малого зазора. И билась, стучала неотвязная мысль: «Не может быть, невозможно, чтобы он испытывал нечто подобное с Николь! Вот сейчас он скажет что-нибудь вроде: «Никогда еще мне не было так хорошо!» — или: «Не узнаю тебя сегодня!» — и я все ему скажу!»
Она и страшилась момента признания — и всем сердцем желала его, напряженно считая про себя: «Вот сейчас, еще секундочку… еще одну отдохну — и скажу ему!»
Ее тонкие пальцы безотчетно ласкали широкие плечи, налитые мускулами руки — кто бы мог подумать, что в стройном, даже худощавом на вид теле Корфа таится такая мощная мужская сила! И отныне это все будет принадлежать ей; ей одной будет он верно служить на ложе страсти! С необыкновенно приятным чувством собственницы Мария поглаживала перевитую мышцами грудь, путаясь пальцами в густых завитках волос, — как вдруг неожиданное воспоминание пронзило ее, подобно карающей молнии.
Тем утром в Санкт-Петербурге, в их супружеской спальне, когда Маша еще пребывала в уверенности, что ее обман удался… она, по совету тетушки и матушки, решила искусить спящего мужа своими ласками… собралась с духом и положила ладонь на его юношески гладкую грудь, видную в прорези рубахи… чем это кончилось — известно, но не в том дело. Ведь она тогда единственный раз увидела своего мужа хотя бы полуобнаженным и… и… на его груди не было ни единого волоска, а сейчас вокруг ее пальцев обвивается густая поросль!
У Марии пресеклось дыхание, и она замерла, окаменев от ужаса, рядом с этим… рядом с кем, о Господи?!
Он лежал молча, словно вслушивался в сумятицу ее мыслей, а потом тихонько, удовлетворенно хохотнул:
— Наконец-то ты поняла!
И, услышав этот негромкий голос, Мария издала слабый стон насмерть раненного, испускающего дух существа, наповал сраженная догадкою: это и впрямь не он, не ее муж… это совсем другой, незнакомый человек!
Твердая ладонь накрыла ее губы:
— Тише, тише! Что уж теперь-то?
Мария была так потрясена, что даже шевельнуться не могла, не то что шум поднимать. Было что-то враз жуткое и мелодраматическое в этих признаниях сгустка тьмы, с которым она только что предавалась любви. Кто это, кто это здесь, кто подменил барона, кому достался весь пыл ее любви, предназначенный одному-единственному человеку во всем свете? Зачем, зачем он это сделал, за что она так наказана судьбою?!
— Однако я полагал в тебе больше проницательности, моя милая! — Незнакомец игриво пошлепал ее по попке. — Ты прелесть, ух, моя кошечка!.. Повезло же этому ледяному айсбергу Корфу! Я даже не предполагал такого удовольствия. Каюсь, каюсь! — За сим признанием последовал жаркий поцелуй в пупок. — Правда, надеюсь, и я оказался не промах. Ошеломил тебя своим пылом, а? Вместо ледяной глыбы на тебя обрушился лесной пожар, n'est pas? — И он, счастливый, закатился самодовольным, рокочущим смехом. — Сказать по правде, я даже не предполагал, что мой самоотверженный подвиг будет столь щедро вознагражден! — Он поцеловал безвольную, похолодевшую руку Марии. — Ну прости, прости меня за этот обман! Клянусь, твой барон ничего не знает и не узнает, если ты попросишь молчать. Я дождался, пока он уехал вместе со своим ночным визитером — верно, очередным осведомителем, шпионом. — В голосе незнакомца прозвучала нотка презрения. — Трогательно видеть, как он преисполнен уверенности, будто никто и не подозревает истинных мотивов и скрытых пружин его дипломатической деятельности! Впрочем, Бог с ним. Я должен объясниться, Николь. Что?..
Этот рассеянный вопрос был вызван тем слабым хрипом, что сорвался с уст неподвижно лежащей женщины.
— Ты изумлена, что я знаю твое имя? Я неплохо знаком с Корфом, и хотя его не назовешь болтуном, в доме есть люди, которые за небольшую мзду не прочь поведать о некоторых тайнах его жизни кому угодно… кто больше заплатит. Я давненько присматривался к этому барону, который держит себя так, словно его родословная восходит, как минимум, ко времени крестовых походов, а сам завел многолетнюю интрижку с бывшей горничной, которую поселил в своем доме, совершенно наплевав при этом на чувства жены.
Мария наконец-то смогла вздохнуть. Было такое ощущение, будто ее с размаху кулаком ударили под дых! Да уж, замысел ее удался, нечего сказать! Муж, не муж, но кто-то все же поддался обману, принял ее за Николь! И на том спасибо. Узнать бы еще, кто все-таки этот человек и зачем ему понадобился сей полуночный визит. Хорошо хоть, что он, верно, из тех людей, которых хлебом не корми — только дай поговорить о себе, объяснить самомалейшее движение своей души, самые незначительные мотивы своих поступков. Его даже расспрашивать не надо — сам выложит все что надо и не надо! Однако кто же, кто же это? Что-то есть в его голосе, какая-то особенность, которая о чем-то напоминает Марии… о музыке, о шуме, кричащих, смеющихся людях… Нет, не вспомнить! Ладно, будем надеяться, что неведомый любовник вскоре сам откроет свое инкогнито, а также, что инкогнито «Николь» останется неоткрытым.
— Мне тоже было на это наплевать… до нынешнего вечера, — продолжал незнакомец. — Но сегодня, вернее, вчера, я наконец увидел баронессу… Quelle femme [157]! — В голосе его зазвучал почти молитвенный восторг. — В жизни моей имел я многих, многих любил, но эти прекрасные, откровенные, пронизывающие глаза, эти надменные губы… эта сдержанная страсть в каждом движении… сердце мое перевернулось! Душу заложил бы дьяволу за то, чтобы обладать ею так, как только что обладал тобою, клянусь! И признаюсь тебе, ma belle [158], что благодаря этой кромешной тьме я мог сегодня вообразить, будто это она, недоступная баронесса, неистовствует в моих объятиях, подобно вакханке…
Он сладострастно застонал, награждая недвижимую «Николь» пылким поцелуем и привлекая ее руку туда, где вновь приготовлялось к бою его могучее орудие.
— При одной мысли о ней — ты видишь, что со мной происходит! Сам себе удивляюсь! Я готов жизнь положить к ногам этой женщины… да на что я ей! Весь вечер эти дивные глаза следили за бледным, невыразительным лицом барона, и я смиренно осознавал: весь мой пыл повергнет она во прах ради единого чуть тепленького словца, исторгнутого из уст ее хладнокровного супруга. Но этим же вечером я вот что еще понял: ее счастие для меня отныне — смысл жизни. И если для счастия баронессы нужно, чтобы барон возлежал в ее постели, значит, я должен сего добиться. Вот я и решил принести себя, свою любовь в жертву обожаемой женщине — подобно благородым тем рыцарям средневековья, которые служение Прекрасной Даме ставили превыше жизни своей!