— Мария! Нет, нет, Мария!
Она не могла вымолвить ни слова онемевшими, похолодевшими губами, и вся душа ее, казалось, выразилась во взгляде. Но этот взгляд потребовал столько сил… последних сил, их больше ни на что не оставалось, осталось лишь опустить ресницы и погрузиться в сон… возможно, в вечный сон.
Глава XX
ДУЭЛЬ НА УЛИЦЕ КАРУСЕЛИ
— …Я нашел у нее в комнате вот это.
Голос возник так внезапно, словно у нее над ухом выстрелили из пистолета. Мария хотела схватить голову руками, но не смогла даже шевелить ими и тогда громко, пронзительно закричала.
— Что это?! Мне показалось или она тихонько стонет? О Боже!
— Да. Да. Чуть-чуть, еле слышно, но она застонала. Наконец-то!
— Доктор, я…
— Успокойтесь, ваше сиятельство. Ваши волнения позади.
— О Господи… Я-то уже думал… Я уже… J'ai perdu mon Eurydice: rien n'gale mon malheur? [163]
— Безутешный Орфей? Я понимаю. Две недели в полном беспамятстве и неподвижности, почти бездыханная!.. Еще хуже, чем в прошлый раз. Тогда хоть причины были естественные — кровопотеря, а теперь… подумать только! Удивительно, как она вообще не умерла на месте. Такое количество яду могло и силача-циркача спровадить на тот свет.
Голоса уже не казались раздражающе-пронзительными. Они звучали то громче, то тише, то наплывали, то удалялись. Это было забавно, Мария слушала даже с удовольствием.
— Доктор, вы обещали мне!..
— Да, я обещал молчать и сдержу слово. Один Бог знает, почему я это сделаю! Нет, я помню, что обязан вам своим благосостоянием и честным именем, но разве мог я допустить, что мой благодетель решится когда-нибудь на такое?..
— Говорю вам, я не делал этого!
Ну вот, опять крик. Мария вновь застонала: как адски болит голова.
— Снова этот стон. Вы слышали?
— Я-то да. Мне кажется, и она слышит нас. — Она в беспамятстве, но, говорят, люди и в таком состоянии могут воспринимать окружающее.
— Вы хотите сказать, в глубину ее бесчувствия могут проникать наши слова?
— Это не исключено.
— Ну, если так… Если так, пусть услышит: я не убивал ее. Я не давал ей яду. Я не знаю, что все это значит! Из этой бутылки я уже пил, она стояла открытая не меньше недели. Любой мог…
— Любой? Барон, у вас по дому что же — отравители гурьбой расхаживают? К тому же в вине не было яду, во всяком случае, я его там не нашел. Яд оказался лишь в том бокале, из которого пила ваша жена. Дно было щедро им смазано, он мгновенно растворился в вине и сделал его смертоносным.
— Самое удивительно, что вы не нашли его следов в других бокалах. Как можно было предвидеть, что она будет пить именно из этого?
— А разве не ясно? Он ведь самый красивый, женщина по природе своей любит красивое, из сотни вещиц выберет одну — самую изящную и привлекательную. Перед нею шесть янтарных кубков, но один — особенный: он горит самоцветным рубиновым огнем, сверкает и переливается. Она взяла его — это естественно.
Послышался тихий, недобрый смех, заставивший Марию насторожиться.
— Ах, доктор, вы так хорошо знаете женщин! Все верно, все верно, однако и мужчины способны ценить красоту. И мужчина прежде всего обратит внимание не на тусклую, матовую желтизну, а на игривый рубиновый блеск!
— Что вы этим хотите сказать?
— Только одно. Не Мария взяла этот бокал. Я дал его ей, когда увидел, что она побледнела и вот-вот лишится сознания.
— Значит, вы…
— Доктор, да вы в своем уме?! Вы что, не способны сложить два и два? Вы так уверены в том, будто я злоумышлял против Марии, что не видите дальше своего носа?
«Ну как же он кричит! О чем это, зачем?.. Может быть, если попытаться понять, в чем суть спора, голова будет не так болеть?»
— Еще раз повторяю: я раньше пил из этой бутылки. Но янтарным бокалом воспользовался впервые. И то лишь потому, что он выпал на пол, то есть подвернулся под руку, а хрустальные, из которых я обычно пью, остались стоять. Я поднял янтарные кубки, безотчетно взял самый красивый, налил вина, поднес к губам…
— Что?!
— Что слышите! Я хотел пригубить, а потом увидел, что Мария сейчас упадет, и протянул бокал ей. Что было потом, известно.
— Иисусе… Господи Иисусе! Но ведь это означает…
— Наконец-то до вас дошло! Я понимаю, проще допустить, что барон Корф решился убить свою жену, чем поверить, что он сам лишь случайно, по прихоти судьбы, остался жив.
— Но это означает…
— Да что вы заладили: означает, означает! То и означает, что Мария — случайная жертва, а яд был предназначен мне.
«Яд был в бокале? Яд предназначался Корфу?!»
Мария содрогнулась, хотела закричать, но сковывающая ее немота и неподвижность были по-прежнему неодолимы.
— Вам?! Но зачем? Почему? Кто это сделал?
— Верно, тот, кто преподнес мне эти бокалы. Небось он дивится, что я до сих пор жив. Они у меня уже более полутора лет. Странно, что яд не потерял своих качеств.
— Он и через двадцать лет их не потеряет, тем более если смешать его с винным спиртом. Удивительно, однако, почему вы не обратитесь к властям, не прикажете арестовать того, кто сделал вам столь «бесценный» подарок!
— Я бы давно уже сделал это, когда бы знал, кого обвинять. Но полтора года назад как раз приехала моя жена. Вскоре после этого, по случаю своих именин, я получил довольно много подарков; были и присланные по почте или с нарочными — с горячими поздравлениями от самых разных, порою мало знакомых или даже вовсе незнакомых людей. Благодарили за какую-то помощь, искали моей протекции… Я уж и не помню, кто и какие подарки прислал. Среди прочих — и эти кубки. Я был восхищен ими, но почему-то мне и в голову не приходило пить из них. Я воспринимал их как произведение искусства. Помню, как раз накануне дня моего ангела курьер, прибывший из России, граф Комаровский, бывший спутником моей жены по пути в Париж, рассказывал, как они рассматривали кенигсбергские янтари, какое это богатство, какая красота, и, получив эти янтарные кубки, я еще подумал: не Мария ли прислала их мне?
— Ну, сударь! С чего бы это баронессе делать вам подарки тайком?
— Неточно выражаетесь. Следовало бы сказать: с чего бы это моей жене вообще делать мне подарки?
Глаза Марии ожгло слезами. «Я хотела подарить их тебе, но их у меня похитили! И все же бокалы дошли до тебя. Но кто это сделал? Ах, если бы знать! Тогда бы я все смогла понять».
— Боже мой… Нет, не может быть!
— Что с вами, доктор? Вы побледнели!
— Нет, нет.
— Говорите. В чем дело?
— Простите, барон. Страшная мысль пришла вдруг мне в голову. Нет, это дьявольское наваждение… Но стоило вам связать имя вашей жены с этим подарком… Я хочу сказать, стоило лишь предположить, что бокалы были посланы ею (в конце концов, такие роскошные янтари могли быть куплены только в Кенигсберге или Мемеле, словом, на берегу Балтийского моря), как вдруг я вспомнил, с чего начался наш разговор.
— Да, вы говорили, что нашли в спальне Марии вот это. Кусок смолы, пахнущий травами. Какое-то лекарство?
— Нет. Это пернак.
— Впервые слышу.
— Неудивительно. Вам, смею думать, до сего времени не приходилось иметь дела с ядами, а значит, и с противоядиями. Так вот, пернак — сильнейшее противоядие, какое только известно современной науке. Свойство его — предохранительное. Вам приходилось что-нибудь слышать о царе Митридате?
— Разумеется. I век до Рождества Христова; Митридат Евпатор, царь Понтийский… Вел борьбу со скифами, подавил восстание рабов под предводительством Савмака в Боспорском царстве. Подчинил своей власти все побережье Черного моря, однако в войнах с Римом был побежден и покончил с собой.
— Все верно. Однако вы привели факты его политической биографии. А с точки зрения медицины гораздо более интересно, как именно Митридат покончил с собой.
163
Я и простился с Эвридикой: с горем что моим сравнится? (