Перикл был бы в очередной раз немало изумлен, когда б узнал, что в черной, с завешенными окошками карете посланника Корф выехал со двора посольства не более чем через полчаса; что вскоре он покинул карету на бульварах и, затерявшись в шумной толпе, пешком дошел до улицы Карусели, на углу которой, в глубине заросшего сада, стоял двухэтажный дом, уже давно назначенный для продажи, но никак не находящий покупателя из-за дурной своей славы: ходили слухи, что прежний хозяин убил свою жену, застав ее с любовником, и призрак сей дамы частенько бродит по саду или комнатам. Здесь, во внутреннем дворике, Корфа уже поджидал тот самый господин, с которым он весьма дружески распрощался совсем недавно возле дома Ноэми Тарте.
Но повод для новой встречи был вовсе не дружеский. Им предстояла дуэль!
Что же произошло? Что осталось скрыто от глаз проницательного господина Перикла?
Едва Ноэми, проведя Корфа прямиком в свой будуар и изящно нюхая табак (в ту пору сия забава была весьма распространена у дам), принялась излагать ему свое беспокойство по поводу внезапной бурной дружбы легкомысленного кардинала Луи Рогана (всем было известно о неприязни к нему королевы) с великим Калиостро (а еще пуще — с четой каких-то подозрительных скоробогатых авантюристов, называющих себя потомками великого рода Валуа, то есть мадам Жанной Ламотт и ее расточительным супругом, которые сулят помирить кардинала с королевой), как вдруг их retire [169]было нарушено: за стеной раздался сдавленный писк горничной, потом громкий мужской голос, изрыгавший проклятия, а вслед за этим дверь распахнулась, и в будуар m-lle Тарте ворвался какой-то растрепанный, взмыленный человек, напоминающий породистого гнедого скакуна, проделавшего путь от Версаля до Парижа не в два часа, а в двадцать минут, — если только гнедой скакун способен потрясать обнаженной шпагой и выкрикивать: «Будь ты проклята, изменница! Где этот негодяй!» Барон, сидевший на розовом пуфике в вольной позе, без кафтана (декорум так декорум!), и Ноэми, в очаровательном неглиже раскинувшаяся на козетке, так и замерли при виде этого безумца, в котором Ноэми узнала венгерского маркиза: он только вчера, в Булонском лесу, так щедро засыпал ее коляску охапками роз, что m-lle Тарте не могла не улыбнуться в ответ — и тут же выслушала признания: будто бы ради ее благосклонности маркиз готов на все, и он назначит ей королевское содержание, купит дом в аристократическом предместье Сен-Жермен — и так далее, и тому подобное. Тронутая живейшими изъявлениями чувств, Ноэми не отвергала никаких предложений пылкого венгерца, но, верная своему принципу: «Деньги вперед!», не оказала еще влюбленному никаких милостей, а потому была чрезвычайно озадачена его появлением. Он вел себя не как робкий поклонник, а как ревнивый любовник, хуже того — ревнивый муж, хотя не имел на то вовсе никаких оснований.
Еще более был скандализирован барон, узнавший наконец в незнакомце маркиза Шалопаи, не столь давно наилучшим образом отрекомендованного ему Иваном Матвеевичем Симолиным. Сейчас же барон видел перед собою Отелло во плоти: Сильвестр переворошил все в комнате, ища некие billets dous [170], словно присутствия самого «любовника» ему уже было недостаточно, потом залпом опрокинул бокал бургундского, бесцеремонно налив его себе, запил бургундское стаканом красного вина и, приведенный этой смесью в должное состояние, швырнул Корфу в лицо перчатку.
Ноэми от страха лишилась голоса; Шалопаи замер, словно испуганный собственной смелостью; и оба они с таким любопытством воззрились на барона, как если бы ожидали, что он тут же кинется на обидчика и проткнет его насквозь шпагою.
— Ради Бога, не здесь, господа! — пискнула Ноэми, всякую минуту готовая лишиться чувств и достаться любому, кто окажется победителем. Однако Корф стоял недвижим, испытующе глядя на обидчика. Он знал, что point d'honneur [171]для него было немедля принять вызов, однако пытался понять, что же произошло с маркизом. Сведения, имевшиеся о нем у Корфа, были весьма забавны: среди прекрасных дам Шалопаи слыл милым болтуном; так их любил, что частенько устраивал для них беспроигрышные лотереи из разных драгоценных безделушек; по непроверенным слухам, у него в доме имелась секретная комната, где он собрал портреты чуть ли не трехсот дам, благорасположением которых этот веселый Шалопаи пользовался в жизни. Словом, Сильвестр Шалопаи был обычным женолюбом и волокитою, каких множество можно встретить в любом обществе; при недавней встрече в Итальянском театре он показал себя к тому же человеком вполне светским и блестящим остроумцем: его крик «вот аббат Миолан!» сделался настоящим модным bon mot [172]и который день повторялся в салонах и даже во дворце. Какой же белены он объелся нынче? Ведь вел себя подобно провинциальному дурню…
Из этой комнаты у Корфа было только два выхода: один через дверь вместе с Шалопаи — и сразу к месту дуэли; другой — через окно, к позорному бегству. Корф усмехнулся, вспоминая одного своего приятеля, который, как и он сам, был застигнут у дамы сердца внезапно вернувшимся мужем, выпрыгнул из окна второго этажа, да так неудачно, что сломал обе ноги. На дворе же было раннее утро; по счастью, мимо проходила молочница, и несчастный любовник отдал ей все деньги, дабы она… нет, не позвала на помощь, нет, не привела лошадь или повозку, — а всего лишь оттащила его подальше от окна возлюбленной, под окна какой-то харчевни. Там он и пролежал до тех пор, пока не появились люди, — безмерно страдающий от боли, но все же безмерно гордый: он спас честь своей дамы!.. Корф вообразил, как прыгает из окошка Ноэми, ломает ноги; филер, который ходит за ним неотступно, кличет фиакр и увозит своего «подопечного» на улицу Старых Августинцев, по хорошо знакомому адресу, где грешная жена встречает своего грешного мужа и ухаживает за ним вместе с его любовницею…
Корф внезапно расхохотался, чем немало напугал Ноэми, решившую, что ее посетитель от страха сошел с ума. Но в следующую же минуту он поступил уже по всем правилам: произнес мрачную сакраментальную фразу: «Je sais a quoi m'en tenir!» [173], затем поднял перчатку — и предложил Сильвестру встретиться через час для взаимной сатисфакции. Маркиз вздохнул с видимым облегчением, и Корфу пришла в голову весьма здравая мысль о том, что, пожалуй, ради его согласия драться и была затеяна вся эта нелепая история, а шум и гам — лишь проявление страсти Сильвестра к эффектным сценам, что и было уже замечено Корфом несколько дней назад, на премьере «Петра Великого» в Итальянском театре.
Вот так и произошло, что, счастливо избегнув заботливого глаза месье Перикла, через час с небольшим во внутреннем дворике заброшенного дома на улице Карусели барон Корф и маркиз Шалопаи сбросили сюртуки, раскланялись, а потом с упоением предались тому самому занятию, которое, сделавшись истинным бичом привилегированных сословий во Франции, было запрещено под страхом смертной казни строжайшим эдиктом короля Людовика XIV, оставшись, однако, и сто лет спустя единственным средством разрешать неразрешимые споры.