Мария вздрогнула, напряглась в его объятиях, Вайян тихонько вздохнул:
— Не тревожься. Я же знаю: я — ничто для тебя. Ты меня никогда не сможешь простить за то, что я вынужден служить твоему врагу, но знай: я пришел сегодня ради тебя. Оказывается, твоих денег, твоего состояния мало. Теперь нужны еще деньги твоего мужа! Через две недели вы получите приглашение на бал. Там он будет похищен, а после того, как напишет завещание в твою пользу, сразу же и убит.
— Как это — в мою пользу?.. — пробормотала Мария. — Я ведь его жена, значит, я и так наследую…
Вайян вздохнул.
— Жена-то жена, а ведь не знаешь ты, что он завещание свое переменил как раз перед тем, как на него напали на улице Карусели. Тебе определен самый жалкий пенсион, как бы в угоду приличиям, а все отходит в казну: у твоего барона ведь нет никакой родни. Уж не знаю, почему он так поступил. Если ты его прогневила… если я в том виновен, то прости. Прости! Мне совесть больная покоя не дает! Потому я и решил тебя предупредить, ведь моя вина в бедах твоих. Ну а когда вынудят его новым завещанием отменить старое, этим он себе приговор сразу и подпишет. Через две недели ты станешь богатой вдовой, моя милая! Однако, боюсь, порадоваться тебе удастся недолго: следующая очередь твоя настанет, так что берегись!
— Я не буду беречься, — все так же, в его плечо, пробормотала Мария. — Если он умрет — и я умру.
— Вот… как? — глухо проговорил Вайян. — Я не знал… Ну что ж сказать тебе? Тогда его береги! Предупредить тебя — вот все, что я могу!
И, отстранившись, он скинул с плеч монашеский балахон и шагнул к двери, но обернулся, метнул последний, исполненный тоски взгляд — и канул во тьму, оставив Марию утихомиривать свое переполошенное сердце, развязывать и освобождать от кляпа во рту насмерть перепуганную Анну Полину, потом ждать, когда Корф очнется от своего забытья и мутным взором обведет комнату в поисках призрака…
Однако он успел увидеть лишь край белого платья, растворившегося во тьме: Марии сейчас было не до игры.
Ей непременно хотелось с кем-нибудь поговорить, посоветоваться, решить, что делать теперь. Однако не Ивана же Матвеевича с постели среди ночи поднимать, обрушивая на него новую страшную новость! Только и оставалось, что воротиться к себе, на улицу Старых Августинцев, и сесть у окна спальни, напряженно размышляя.
Мало вероятия, что Корф поверит ее предупреждению. Симолин — тот, пожалуй, поверит, но что ему — в карман кафтана спрятать своего дипломатического агента, этого homme sans peur et sans reproche [178], чтобы избавить его от всех многочисленных опасностей, которые ему приготовила гораздая умом Евдокия Головкина? Предположим, он не поедет на этот бал. Но алчная дама придумает что-то другое. А на балу ему предстоит остерегаться — кого? Ох, ну почему, почему Мария так медленно соображает, почему только сейчас до нее дошло, что надо было вцепиться в Вайяна мертвой хваткой и выспросить наконец у него, кто такая эта Евдокия Головкина. А если бы он не стал отвечать, то поднять шум и крик, чтобы сбежались люди, охрана — чтобы схватили Вайяна! Нет, Мария только столбом стояла и предавалась сентиментальным размышлениям об их с этим разбойником особенных, сердечных отношениях. Потом до Марии вдруг дошло, что Вайян не обязательно должен знать, под какой маской является Евдокия Головкина в обществе, и она перестала корить себя за нерасторопность.
Легла, но, несмотря на усталость, сон бежал прочь: его отгоняла смутная обида. Вот она бьется, бьется, выдумывает Бог весть что, дабы избавить барона от опасностей, а он р-раз! — и единственным росчерком пера предал жену публичному позору! Даже не дождался ответа от Комаровского, охотно поверил, что Мария — новая madame де Бренвилье, а в том бокале и впрямь был «порошок наследства».
Наследство!.. Завещание!.. Уже два года, как вокруг этого вертиться вся ее жизнь…
Мария выбралась из постели, набросила пеньюар и, не заботясь, разбудит ли кого-то из слуг шлепанье туфель, отправилась в библиотеку. Наверняка там найдется какой ни есть кодекс, римское право или как там еще называются эти книги, в коих собраны все законы, определяющие отношения людей?
Такие книги и впрямь нашлись, и Мария, начав читать еще при свечах, засиделась до того, что уже высокое солнце заглянуло в окна библиотеки и коснулось шершавых, пожелтевших страниц, на которых подробнейшим образом объяснялся весь порядок наследования. Мария даже нашла путь, по коему и она, и Корф могли остаться в живых, несмотря на то, что их распоряжения как бы уже обрекали обоих на смерть. Ведь, по русскому праву, духовные завещания должны быть составлены в здравом уме и твердой памяти… точно, точно, эту фразу писала Мария в ломбарде под диктовку Вайяна — писала пером, запачканным в крови Мердесака! На этом основании недействительны были завещания безумных, сумасшедших и умалишенных, когда они составлены ими во время помешательства. Значит, по этому пункту завещание Марии вполне действительно. Была другая зацепка: как явствовало из Сенатского указа 1766 года, самоубийство, совершенное не в безумии или беспамятстве, считалось преступлением, и завещание самоубийцы, как и преступника, признавалось недействительным… А впрочем, о чем волноваться? Такая расчетливая и предусмотрительная особа, как Евдокия Головкина, наверняка же обставит гибель своих жертв самым подобающим образом — в виде трагической случайности, так что самоубийство не будет даже заподозрено, а стало быть, оснований признать завещание недействительным не окажется.
Конечно, если Корф все-таки неожиданно, при подозрительных обстоятельствах, погибнет, а в смерти его будет обвинена Мария — например, на основании показаний беспокойного доктора, — а потом предана суду и лишена всех прав состояния, то ее завещание тоже будет признано недействительным, даже если оно и составлялось прежде вынесения приговора…
И вот еще что: «Не могут быть завещателями постриженные в монашество, как отрекшиеся от мира и от собственности». Что ж, дело хорошее! А не присоединиться ли Марии к своей молоденькой подружке Анне Полине в монастыре Сент-Женевьев? Тут же возникло в памяти уныло вытянувшееся лицо брата Алешки, узнавшего о намерениях Машеньки похоронить себя заживо в монастыре и обречь на постылую рыбную кухню, — и Мария невольно расхохоталась. Придется искать другой выход, какой ни есть; в монастырь она всяко не пойдет, хоть на аркане ее тащи!
Взгляд скользил по строчкам — Мария силилась вникнуть в сложный текст. Русское право ограничивало завещательные распоряжения только родом имущества… что такое род имущества? А, вот пояснение: каждый может распорядиться свободно тем, что сам приобрел, но унаследованное недвижимое имущество, оставшееся после смерти, должно непременно поступить в пользу законных наследников: родовые имения не подлежат завещанию.
Мария вздохнула с облегчением: родовые имения не подлежат завещанию! Не получит чертова Eudoxy ни Любавина, ни малороссийских угодий!.. Но тут же в глаза бросилась другая строка: «Владелец, не имеющий потомства, может предоставить свое родовое имение, не нарушая прав супруга (супруги), одному из своих родственников или родственниц (хотя бы и помимо ближайших) из того же рода, от которого имение досталось завещателю».
Мария невидящими глазами уставилась в стену, пытаясь проникнуть в смысл сего речевого оборота.
«…одному из своих родственников или родственниц из того же рода, от которого имение досталось завещателю…» Из того же рода… Из того же рода…
Так… Кажется, что-то проясняется. У нее нет — и, очевидно, не будет! — детей. И прямых, стало быть, наследников. Брат Алешка по закону получить Любавино не может: он не Строилов, он Измайлов! И буде у него родятся дети — то же произойдет. Матушка, отчим — тоже Измайловы. Тетушка Елизавета Михайловна, ее сын Мишка и муж ее князь Павел — эти Рязановы. А Строилов-то кто? Одна лишь Евлалия Никандровна. Она вроде как сестра деда Марии по отцу Валерьяну Строилову. Но и ее начисто лишает наследства завещание в пользу Евдокии Головкиной. И это значит… это значит…