Но это еще не все! Отдельно, переложенный тончайшей рисовой бумагою, в коробке лежал смоляно-черный парик такой тонкой работы, из таких шелковистых, буйно кудрявых волос, что Мария, всегда париками брезговавшая и весьма довольная своими длинными русыми волосами, без малейших раздумий скрыла их под пышными смоляными локонами, которые изменили ее лицо до неузнаваемости, придав тонким, спокойным чертам опасную неотразимость. Цыганка, в которую, словно бы по мановению волшебной палочки, обратилась Мария (даже глаза, подкрашенные должным образом, сделались в этих черных отблесках совсем темными), знала цену своей красоты! Ко всему этому великолепию приложена была колода карт с весьма игриво, если не сказать больше, изукрашенной рубашкою, а также темно-розовый, цвета азалии, веер, который поможет Марии на балу и занять руки, и скрыть лицо, и, ежели надо, украдкою шепнуть словцо.
Право слово, лучшего костюма придумать было просто невозможно! Цыганка-гадалка ко всякому может подойти запросто, со всяким поговорит и посмеется, а уж насчет своих познаний в метопоскопии, хиромантии и даже подоскопии — умении распознавать характер человека по морщинам лба, линиям ладони и форме ступни (а вдруг кому-то взбредет причуда появиться на балу босиком?!) — Мария не сомневалась: она нашла в библиотеке Корфа великое множество книг по всем отраслям знаний, в том числе по чародейству и волшебству; не стоило также забывать, что воспитана она была самой настоящей цыганкою, вещей жонкою!
Полностью одевшись, Мария принялась застегивать узенькую атласную полумаску, тоже оказавшуюся в этом вместилище чудес, и обнаружила приколотую к ней записочку, на которой рукою Симолина была по-русски начертана одна только фраза:
«Мы все в руке Судьбы!» Слово «Судьба» оказалось написано с большой буквы, и Мария догадалась, что Симолин именно такой смысл видел в ее костюме!
Задумчиво улыбаясь своим мечтам, Мария во всю ширь развернула веер и удивилась; почему у него такая жесткая, негнущаяся рукоять. Пригляделась — и невольно вздрогнула, обнаружив там узкий, тонкий, словно карандашик, английский стилет.
Итак, Судьба сегодня будет вооружена… кто же падет ее жертвою?
Когда Мария, в восторге от своей новой, неизвестной доселе красоты, кружилась перед зеркалом, наслаждаясь душистым шелестом нижних юбок, замысел Ивана Матвеевича, приславшего чудесный наряд, казался ей столь же бесспорно удачным, как некогда Золушке — замысел феи Мелюзины. Однако Мария стала в этом сомневаться уже через четверть часа после того, как вошла в зал ратуши — этого удивительно красивого готического здания с башенками и арками, стоявшего на Гревской площади; а через час она вполне осознала на своем горьком опыте ту мысль, к коей рано или поздно приходит каждая женщина: «Мужчины ничего не понимают в нарядах!»
Вот именно! Желая как можно лучше замаскировать Марию, Симолин словно нарочно сделал все, чтобы привлечь к ней как можно больше внимания. Кругом танцевали — менуэт, гавот, кадриль, экосез; Мария же, как прикованная, стояла в углу, осаждаемая толпой желающих немедленно, сейчас же узнать свою судьбу, словно все они явились не на бал, а в салон гадалки. Наконец ей удалось принять участие в круглом польском, но сей танец, казалось, нарочно придуман был для интриг и болтовни: сделав фигуру, участники некоторое время стояли на своих местах, и каждая пара о чем-нибудь беседовала, — легко понять, о чем Марии приходилось беседовать со своим кавалером, наряженным лукавым шутом Шико [181]! Право слово, вскоре ей стало мерещиться, что все 136 статуй великих людей, кои были воздвигнуты в залах и коридорах ратуши, тоже сбегутся к ней погадать! Поэтому она была просто счастлива, когда маленький, кругленький астроном в мантии, расшитой звездами, с приклеенной седой бородой и в остроконечном колпаке подошел к ней, размахивая огромной подзорной трубой, и предложил взглянуть в этот волшебный прибор, ибо через него можно увидеть горы на Луне.
Узнав голос Симолина, Мария послушно приложилась к трубе, а халдей [182]пробормотал как бы в сторону:
— Ваш костюм вполне сойдет за испанский, ежели вы всем будете отвечать: «No comprendo! [183]«
— Что, сия труба и впрямь столь чудесна? — вмешался в их разговор роскошный, сверкающий золотыми галунами венгерский гайдук саженного роста, в котором Мария без труда узнала Сильвестра Шалопаи. Она не виделась со своим «наемником» со дня той достопримечательной дуэли, а желала бы не видеть его вообще никогда. Конечно, он рисковал жизнью по ее прихоти, но Мария была слишком злопамятна, чтобы забыть, чем для нее обернулась его прихоть, а потому, сделав вид, что не замечает тоски в его черных сверкающих глазах, она сунула ему в руки подзорную трубу со словами:
— В нее видны не только горы, но и леса на Луне. Только смотрите скорее, а то я вижу, как эти леса уже вырубают! Что за чудо-труба! — и нырнула в толпу, рассыпая направо и налево улыбки и волшебное «No comprendo!».
Однако досадно, что Сильвестр узнал ее. И как только умудрился?..
Раскаленной стрелой вонзилось в память воспоминание о том, другом, первом в ее жизни «маскараде»… и слова Корфа: мол, мужчина узнает любимую женщину в любом обличье… На глаза невольно навернулись слезы, но Мария прогнала их, опасаясь не только утратить присутствие духа, но и размазать краску на ресницах. Укрывшись за какой-то статуей, она начала присматриваться к танцующей, смеющейся толпе.
Казалось, маски на лицах позволяют отбросить светские условности; каким-то хмелем веселья проникнулись все участники бала, соперничавшие друг с другом в беззаботном срывании «цветов наслаждения». Кругом все пело, хохотало, плясало, целовалось, скрывалось во множестве нарочно отделанных занавесями укромных уголках, позволяя там себе уже самые смелые ласки; и у Марии закружилась голова от отчаяния, от невозможности найти здесь Корфа.
А время шло. Может быть, он уже неприметно схвачен, похищен в этой сутолоке и суматохе, ведь тут не отличишь смертельную схватку от дружеской шутливой потасовки. Конечно же, Симолин принял какие-то меры предосторожности, однако Мария все равно беспокоилась.
Особенно жутко ей сделалось при виде высокой, прихрамывающей фигуры в черном плаще с капюшоном, в белой маске Смерти, закрывающей лицо. В руках у Смерти была не коса, как следовало бы, а трость, на которую она тяжело опиралась, и ее ковыляющая походка, ее трясущаяся голова были столь страшны, что там, где она проходила, невольно образовывалось пустое пространство: Смерти боялись все, даже самые беззаботные.
А Корфа все не было, вернее, Мария никак не могла его высмотреть! Кем он явился на бал? Турецким пашой в сверкающем парчовом халате и в туфлях с загнутыми носками? Нет, слишком толстый. Обнаженным по пояс акробатом-негром? Нет, у Корфа ведь ранено плечо… Призраком в белых летящих одеждах? Пожалуй, это было бы очень к месту, особенно если бы призрак легонько помахивал платочком… Мария прыснула в веер. Нет, призрак слишком уж худой и долговязый, это не Корф.
Да где же он, где?! И ведь ей надо искать не только барона, но и тех, кто явился сюда по его душу. Она яростно щелкнула веером, и от резкого движения замочек браслета на ее запястье расстегнулся, и золотой обруч упал на пол. Он был очень красив: на золотом фоне две серебряные резные русалки выносили из моря несколько крупных, редкостной красоты жемчужин. Это был матушкин браслет, Мария взяла его с собой на счастье, хоть он и не очень-то подходил к цыганскому костюму. Браслет покатился под ноги толпы, Мария метнулась подобрать его; однако чья-то большая рука оказалась проворнее.
Эта рука принадлежала высокому, даже очень высокому мужчине в костюме сатира. Его атлетическую фигуру обтягивала коричневая шкура, увитая виноградными листьями. Такой же виноградный венок украшал всклокоченные черные кудри. Сквозь прорези маски посверкивали маленькие глазки, и сейчас в них застыло какое-то нерешительное выражение, а широкая короткопалая ручища так жадно стиснула браслет, словно и не намеревалась с ним расставаться.