Обмениваясь с графиней приличествующими случаю фразами — с ней всякий сразу чувствовал себя легко и свободно, — Мария размышляла о том, к какой же нации может принадлежать ее собеседница. В ней не было изысканности испанки, томности итальянки, лени еврейки, застенчивости сербиянки, чувственности креолки. И при всем при этом она обладала всеми перечисленными качествами, а сверх того — еще и темпераментом. Гизелла д'Армонти напоминала более всего цыганку — Мария с изумлением сделала это открытие. Вот кто великолепно смотрелся бы на бале-маскараде в алой юбке, с алой розой в смоляных кудрях…
Гизелла неожиданно улыбнулась:
— Знаете, баронесса, я уже привыкла, что люди при первой встрече со мной ломают голову, пытаясь угадать мою национальность, — но безуспешно. Обожаю интриговать незнакомых, но для вас (господин Симолин предупредил, что мы с вами — близкие подруги, — оговорилась она как бы в скобках, давая понять, что посвящена во многое), для вас, так и быть, открою секрет: я венгерка, родилась близ озера Балатон — видите мое платье? Это наши национальные цвета! А девичья фамилия моя — Шалопаи.
У Марии холодок пробежал по спине, она зябко поежилась; газовый шарф ее заколыхался — так трепещет крылышками муха, увязшая лапками в клейкой золотистой, ароматной смоле.
— Я знакома с маркизом Шалопаи, — глухо проговорила она.
Гизелла ответила ласковой улыбкой:
— О да! Он говорил мне об этом.
«Говорил?! — чуть не взвилась Мария. — Что он посмел говорить?!»
По счастью, графиня оказалась дамой вполне светской и, почувствовав настроение своей спутницы, заговорила о красотах Парижа.
Улица Фавар находилась неподалеку, и уже совсем скоро дамы вышли из коляски перед домом, из окон которого лились звуки музыки. Только тут Мария вспомнила, зачем она прибыла на этот вечер, — и вновь почувствовала озноб.
Это был странный вечер! Играла музыка, испанская певица пела не без приятности романсы своей родины, однако Марии почудилось, будто она попала на один из вечеров графини Строиловой, где все посвящено было обсуждению — вернее, осуждению — королевской четы. Но это не были невинные сплетни — здесь говорили жестко, без полутонов — и очень злобно.
— Бог мой, какая-то модистка имеет над королевой власть большую, чем все государственные дела и министры!
— Да! Теперь шить у Розы Бертэн [192]едва ли не более почетно, чем иметь дворянский герб.
— Мария-Антуанетта желает успехов как женщина, а не как королева.
— Конечно. Она всегда стремилась уйти от серьезного разговора лишь потому, что он скучен.
— Долее пяти минут она ни на чем не может сосредоточиться. Корона всегда была для нее не уделом, не судьбой, но игрушкою — вернее, одним из множества украшений.
Мария сделала большие глаза. Непреклонное высокомерие французского дворянства было ей не внове, но говорить такое!.. Похоже, все они забыли, что французское слово gentilshommes означает не только «знатные люди», «хорошее общество», каковыми себя, несомненно, считают собравшиеся, но прежде всего «порядочные люди».
Нервно обмахнувшись веером, она окинула взором залу и встретила многозначительный взгляд Симолина. Верно, пришла пора Марии исполнить свою роль. Она не забыла об этом — просто беспокоилась, что хозяйка, баронесса д'Елдерс, исчезла из гостиной — не в своем ли она будуаре? А ведь как раз туда Марии надобно попасть. Но ежели Симолин глядит так пристально, стало быть, медлить более не след. Ведь в их тщательно обдуманном предприятии многое было взаимосвязано: порвется одно звенышко — вся цепочка порвется!
Сделав вид, что полностью поглощена разглядыванием полотен Буше и Фрагонара, коими были увешаны стены (в живописи Мария не разбиралась, хотя картины были и впрямь хороши; слыхала лишь, что Фрагонар расписывал веера для Марии-Антуанетты), она выскользнула из залы, уверенная, что исчезновения ее никто не заметил: все были слишком поглощены очередным злоречением, произносимым громко, взахлеб каким-то толстым господином:
— Напрасно вы все это говорите, господа! Что с того, что у нашей королевы имеется обширная библиотека из книг эротического содержания, коими государыня зачитывается? В поведении своем она исключительно добродетельна. Мне доподлинно известно, что она даже купается в закрытом до подбородка фланелевом платье, а когда служанки помогают ей вылезти из ванны, королева требует держать перед собой на высоте, достаточной для того, чтобы не увидели ее наготы, простыню!
— Простыню! — раздался дружный хохот. — Чтобы не увидели ее наготы! Mon Dieu! [193]
«Господи Иисусе! — ужаснулась Мария. — А еще говорят, будто простонародье ненавидит королеву и желает ее свержения. Вот кто ее въявь ненавидит! Ведь это государственная измена — говорить такое! Они все здесь — государственные изменники!»
Правильно, а как иначе? Кто еще может оказаться в числе близких друзей espionne internationale Этты Палм? И она, Мария Корф, здесь для того, чтобы так или иначе, хоть в малой степени, мешать их злопыхательству, направленному против королевы Франции, а значит, против монаршей власти вообще… в том числе и в России.
Волнение ее враз улеглось, и она со всех ног побежала по кор-де-ложи [194], опоясывающей дом: туфельки у нее были легонькие, атласные, почти без каблучков, муслиновое платье не шуршало, не гремело крахмалом — может быть, Мария и казалась там, в зале, одетой слишком просто, зато сейчас могла передвигаться бесшумно.
Симолин заставил ее затвердить подробный план дома на улице Фавар, и Марии казалось, будто она уже была здесь. Вот за этой дверью — библиотека, здесь — кабинет, а вот малая гостиная. Там, вдали, — комнаты для гостей. А вот палисандровая дверь, обитая золочеными гвоздиками, — вход в личные покои Этты д' Елдерс.
Где-то здесь лежит вышитый индийский ридикюль, куда надобно заглянуть. А если она сейчас откроет дверь — и столкнется лицом к лицу с хозяйкой дома? Ежели присутствие свое в коридоре еще можно было объяснить: мол, отправилась совершить свой туалет, да заблудилась, — то, отворив сию дверь, Мария враз попадет в самое щекотливое положение! Ах, как бы узнать, где баронесса? Однако времени терять нельзя. Мария на миг задумалась, потом вынула из сумочки, висящей на локте, янтарный шарик — не забыла, что, по словам Егорушки Комаровского, даже римские матроны беспрестанно потирали в руках электрон, дабы проникнуться солнечной энергией и жизненной силой, — и с размаху бросила его в сторону лестницы.
Шарик громко запрыгал по ступенькам — чудилось, кто-то бежал по ним, стуча каблуками, — и Мария услышала торопливые шаги за дверью.
Она едва успела отпрянуть и шмыгнуть в нишу, завешенную гобеленом, — во всех подобных нишах стояли мраморные статуи античных богинь и легендарных красавиц в самых рискованных позах, а эта была, словно нарочно, пуста. Мария знала, что какая-то сила нечистая сегодня утром повредила беломраморной Клеопатре руку — статую сняли с постамента и унесли к мастеру. «Сила нечистая» звалась лакеем Франсуа, он был немедля уволен за свою небрежность, однако получил за нее от второго секретаря русского посольства Павлова сумму, равную своему годовому жалованью. Эту нишу Симолин приказал освободить нарочно, на тот случай, ежели Марии в ее приключениях понадобится укрыться.
Очень кстати! Палисандровая дверь распахнулась, и высокая, пышная дама — чистый тип фламандской красоты, так сказать, роскошная блондинка — остановилась на пороге, подозрительно оглядывая полутемный коридор.