Ни разу в жизни не прижатъ к груди ребенка, который нуждается в тебе, не сказать жене, какая она сегодня красавица, какие у нее дивные волосы и чудесные глаза, ни разу не поругаться с нею и не помириться. Не заключить ее в нежные объятия, не изведать взаимной любви. Малви по молодости и сам не ведал всех этих вещей, но наблюдал в детстве и вырос в их теплом свете. И страх того, что их сияние уже никогда на него не прольется, ввергал его в ужасающий мрак.
Ему набила оскомину Коннемара с ее убожеством, треклятыми болотами, каменистым, точно лунная поверхность, пейзажем, окружавшим его серым запустением и кисловатым дождливым запахом. Ветры с Атлантики исхлестывали ее, как плети, деревья росли под всеми углами к земле, кроме прямого. Пайес часами просиживал у замурзанного растрескавшегося окна, смотрел, как гнутся и качаются деревья от штормового ветра, и гадал, когда же яростный натиск сломает их пополам или вырвет из земли. Но деревья не ломались. Лишь стонали да гнулись низко, и оставались согнутыми, когда буря стихала. Согнутые. Сгорбленные. Искривленные. Изуродованные: слуги господина, презирающего их преданность.
Отец Пайеса тоже всю жизнь гнулся низко. Как и мать, и все знакомцы Малви. Однако судьба не вознаградила их за верность. Брат часто рассуждал о тайнах Господних. О том, что Бог никогда не ошибается, не посылает непосильных испытаний, и в мучении заключается победа, но человек по надмению своему этого не понимает. Не понимал этого и Пайес Малви. Он понимал лишь, что брат его коленопреклоненный раб, поклоняется истине своей нищеты и толкует ее в нравоучительном смысле, поскольку ему не хватает духу понять ее буквально. Малви не разделял того мнения, что веру в любого Бога питает смелость, а вовсе не трусость. Думать подобным образом — лишь попусту терять время, все равно что мыть немногую оставшуюся посуду, зная, что назавтра она вновь запачкается. Если, конечно, тебе посчастливиться найти, чем ее запачкать, а теперь нельзя быть уверенным даже в этом.
Отсутствие матери ощущалось остро, словно присутствие, и оттого, что они никогда не упоминали о ней, не становилось менее осязаемым. Оно текло между ними, точно подземный поток. Они трудились бок о бок на отцовском наделе, жадно, отчаянно, от зари до зари, таскали с берега красные водоросли, чтобы удобрить каменистую почву, смешивали ее с собственными кровавыми испражнениями, с натугой терзали скалы, но если что и росло, то лишь чужество между братьями. Они не ссорились, не ругались. Им нечего было сказать друг другу.
Вечерами Николас читал при свече, когда удавалось ее купить или выпросить у соседа, когда же не удавалось, он преклонял колена и молился в темноте. Пайес не знал этих латинских молитв. Его раздражало набожное бормотание брата, мешало уснуть, отвлекало от мыслей.
В прошлую зиму, леденящим январским днем, когда мороз сковал землю мрамором, бледным, точно покойник, к братьям по узкому проселку пришел вербовщик из Ливерпуля и поведал о полной приключений солдатской жизни. Его рассказ заворожил Малви. Жизнь обычного рядового из Королевского ирландского полка изобилует чудесами.
Он может побывать в Египте, Индии или Бейруте, где солнце играет на лозах и ананасах, а женщины сложены как мифические богини. Вино в тех краях сладкое и освежающее. Любые кушанья, отборные девицы. Мундир прибавляет самоуважения. «В красном становишься на шесть дюймов выше ростом, ребята!»
Военная служба — вот занятие для юного храбреца, желающего изведать мирские чудеса, вдобавок ему положено солидное жалованье. Что же до опасности, конечно, она есть. Но опасность — второе имя приключений, прелесть, придающая соли житейской кашице. Да и опасности подстерегают всюду. Сержант обвел взглядом арктическую пустоту, точно она ввергала его в уныние, оскорбляла его нравственность. Точно укорененность братьев Малви в этом пейзаже вызывала смущение или же негодование. По крайней мере, в армии учат противостоять опасности. И никто из солдат короля не знает голода.
— Десять гиней на руки в год, — произнес сержант, словно не верил в такую щедрость. — И шиллинг сейчас же, чтобы скрепить уговор.
Изо рта у него вырывался пар. На ладони в черной кожаной перчатке блестела монетка, будто глаз святого.
— Здесь на это ничего не купишь, — негромко ответил Николас.
— Что ты такое говоришь, парень? Это же деньги короля.
— Так пусть оставит их себе, здесь они не нужны. Нет над нами владыки, кроме Царя небесного. А король ваш сгорит в аду вместе со своей проклятой мамашей, но не дождется, чтоб Малви бросили землю, на которой родились.
Сержант смущенно нахмурился, огляделся по сторонам.
— Я… не понимаю, как вы говорите такое.
— Я говорю по-английски, — ответил Николас Малви. — Но где вам понять. Вы ничего не понимаете в здешних краях. И никогда не поймете.
С ветки скользнула косая полоска снега. Со ствола поваленного дерева юркнули в канаву две крысы.
— Да, — угрюмо подтвердил сержант, — пожалуй, никогда не пойму.
Он пожал плечами и направился туда, откуда пришел, гладкие сапоги скользили по льдистым колеям, красивый алый мундир пылал, как грудка малиновки. Николас, не говоря ни слова, ушел в дом. Брат его еще долго стоял на дороге, провожая взглядом свое медленно удаляющееся будущее: белизна резала глаз. Пайес смотрел вслед сержанту, пока тот не скрылся из вида, слился с мраком, из которого явился.
После этого Пайес неделями не находил себе места. Мысли жужжали в голове, как осы в банке из-под варенья. Ему снилось, будто он дремлет возле египетских пирамид, ноги его в тепле, брюхо в сытости, он счастлив и покоен, как ухмыляющийся Сфинкс. У золотого костра танцуют Далилы, их длинные смуглые ноги умащены мирром. Мясо печется в собственном соку. Виноград взрывается во рту, точно звуки нового языка. Пайес просыпался, дрожа, подле брата, в неестественной темноте очередного коннемарского утра, из-под кровати слышалась вонь ночного горшка, день боли и труда тянулся пред ним, как дорога в кошмаре, приснившемся на голодный желудок.
Подобно женщине из песни, дожидавшейся возвращения возлюбленного, который ушел море, Пайес подолгу стоял на дороге, высматривал сержанта, но, как и в песне, тот не появлялся, и он понял, что сержант уже не вернется.
Пайес видел, что брат заболевает. Кожа его стала изжелта-бледной, налитые кровью глаза по утрам часто слезились. Казалось, в глазах его отражается перемена погоды, облако плывет по тусклому блеклому небу. Малви издали наблюдал, как брат ходит по кочковатым полям, рыщет в кустах, пригоршнями ест листья. Вороны тоже смотрели на него, точно находили его странным.
Пайес, хоть и мучился голодом, стал притворяться, будто у него нет аппетита — в надежде, что Николас доест за ним, но тот не прикасался к порции брата. Чревоугодие — смертный грех, заявлял Николас Малви. Тот, кто не властен над своим аппетитом, не человек, а прожорливая скотина, и место его в аду. Необходимость поста доказал сам Господь, следовательно, воздержание от пищи приближает нас к Богу. С этими словами Николас убирал остатки в буфет и назавтра вновь ставил на стол, опять и опять, пока Пайес не доест или пища не протухнет. Братья словно соревновались, кто дольше вытерпит без еды.
Вскоре Малви надоело денно и нощно быть рядом с братом. По вечерам он уходил гулять, забредал в притоны или на уличные танцы, на вечеринки и попойки, которые в дни ярмарок устраивали в городках Коннемары. Если подождать, в конце концов можно было заполучить полупустую кружку пива или бутылку с опивками и растянуть их до конца вечера. Порой захожая цыганка или бродячий певец за несколько пенсов пели песню, и Малви это нравилось. Пение, точно стакан горячего пунша, растапливало лед одиночества. Напоминало о счастливом детстве, теплых семейных встречах былых времен.