Однажды вечером в кабачке в Талли-Кросс одноглазый коротышка-трубадур из какой-то дыры в Лимерике спел балладу собственного сочинения о жестокости здешнего землевладельца лорда Мерридита, отправившего бедолагу-батрака на виселицу за кражу ягненка. Стихи оказались скверные, пел одноглазый плохо, вдобавок был такой ледащий, что казалось, будто под штанами у него нет задницы, но едва он допел, как слушатели одобрительно загудели, а певец кивнул, точно император в ответ на низкие поклоны подданных. «Разбередил ты мне душу, парень, — расплакался какой-то мужчина, подошел к певцу и поцеловал его заскорузлую руку. — Ирландия не знала такой великой песни. Виски! Лучшего в кабаке!»
В сознании Малви забрезжила мысль, позже захватившая его целиком. Почти все любят певцов: они летописцы, хроникеры, хранители преданий, биографы. Они, точно ходячие книги, заключают в себе память места, где мало кто умеет читать. Многие утверждали, будто знают пять сотен песен; часть уверяла, что знает без малого тысячу. Малви подумал, что без них все позабыли бы обо всем, а если о событии никто не помнит, его, считай, не было. Певцов уважали так же, как целителей и лозоходцев, как повитух, умеющих тайными травяными снадобьями облегчать родильные муки, как цыган, одним словом усмирявших лошадей. А перед теми, кто сам сочинял песни, и вовсе благоговели.
Стоило обтрепанной певице или певцу, наделенному великим даром сочинительства, этому судье былого и небылого, войти в комнату, как разговоры тут же смолкали. Не все певцы обладали красивыми голосами. Зато сочиненные ими баллады пели другие. Не важно, что певцы редко придумывали собственные мелодии и просто брали старые, всем известные — виноделы, вливающие блаженные дары нового урожая в красивые бутыли прошлого. Пожалуй, от этого их песни любили еще больше. Вино их, приправленное древностью, было еще вкуснее.
Казалось, сам Всемогущий коснулся их Своею рукой, вдохнул в смертные уста божественный дар из небытия создавать совершенство. В Коннемаре почитали за честь просто оказаться рядом с ними. Новой песне радовались, как цветению посевов, а ежели песня оказывалась необычайно хороша — то как рождению ребенка. Певцы частенько высмеивали друг друга, но злословить их самих не отваживался никто. Оскорбить сочинителя значило навлечь на себя беду. К этим кудесникам относились с трепетом и старались им не перечить, не то попадешь в песню, да так и останешься там, и над глупостью твоей будут потешаться еще долго, хотя поступок давным-давно лишится смысла.
В потрепанном английском словаре без корешка Малви отыскал глагол «сочинять» — создавать, составлять, писать, собирать, выдумывать. Но тот, кто составляет, способен и разъять на части. Такие чародеи способны на все.
Он с затаенным волнением подумывал о том, сумеет ли вступить в братство жрецов, перед которыми все благоговеют, если однажды сочинит песню. Пайес предчувствовал, что предназначение его жизни не сводится к рабскому труду и мукам холода. Новое желание горячило его, точно лихорадка. Ему часто случалось рифмовать слова, так было всегда, а подладить слова под музыку он умел не хуже другого. Одна беда: ему недоставало опыта. Он ни разу не влюблялся и не разлюблял, не сражался в битве, не знакомился с писаными красавицами. Не женился, не ухаживал, не убивал, не спускал все деньги на пиво или виски — словом, с ним не приключалось ничего из того, о чем сочиняют песни. За всю свою жизнь Пайес Малви не совершил ни единого сколь-нибудь серьезного поступка. Понять, о чем писать, куда сложнее, чем написать об этом песню.
По вечерам, пока брат молится в задней комнате, Малви усаживался у слабого огня и пытался сочинять. Однако добиться от себя сколь-нибудь путного результата оказалось еще труднее, чем добиться от земли урожая. Он силился как мог, но ничего не получалось. Ни строчки. Долгие месяцы ни строчки.
Он казался себе рыбаком на озере теней: видишь, как в глубине что-то мелькает, но, как ни бейся, сети пусты. Мысли, образы, сравнения проносились мимо: он буквально чувствовал, как они ускользают сквозь его отчаявшиеся пальцы. Он взмолился к духу матери, от которой ему передалась любовь к пению: «Помоги. Если слышишь меня, помоги». С самой ее смерти он никогда не ощущал такую близость с нею, как в те мучительно-долгие вечера, когда пытался сочинять. Но ничего не вышло. Ни разу ничего не вышло. Лишь крысы копошились в соломенной крыше да брат раздраженно бормотал молитвы.
И вдруг однажды утром все изменилось. Пайес очнулся от сна (ветерок шевелил листья) — в путанице его мыслей рождался куплет. Вот так, из ниоткуда, будто проснулся и нашел на подушке подарок. Словно снившиеся ему листья вдруг опали, а куплет тут как тут, сидит, как сонный мотылек.
Обретя способность рассуждать здраво, Пайес решил, что уже где-то слышал эти строки. Хорошие строки. Наверняка он где-то их слышал. Он стремительно поднялся с кровати и по холодному земляному полу подошел к столу. Слова, как бабочки, грозили упорхнуть. Он записал их на обороте старого пакета из-под сахара, точно боялся, что, если этого не сделать, они вылетят в окно. Прочитал строчки. И правда хороши. Они следовали первому принципу балладной композиции: каждая строка должна развивать сюжет.
Мясная вырезка без капельки жира. Ни единого лишнего слова. Все персонажи заявлены, занятия определены, отношения друг с другом обозначены. Даже то, что сержант предложил им деньги, подразумевало, что у рассказчика с трудягой-братом денег нет. Он вдруг сообразил, что, если заменить «работали» на «гнули спины», а тусклое «монеты» на блестящее «злато», это подчеркнет их подразумевающуюся бедность. А если скромного сержанта повысить до капрала или капитана, строка получится убедительнее. Он поспешно исправил написанное и перечел результат. Строки расцвели, точно фруктовое дерево.
Пайеса обуял почти непристойный восторг: так ребенок, вспомнив былое веселье, смеется среди безмолвной молитвы. С первых же строк становилось понятно, к чему все придет, но оставалась и недосказанность: кто знает, куда повернет сюжет? Как во всех хороших историях, здесь тоже был выбор. Как бы на месте двух братьев поступили слушатели? Кто здесь герой, кто злодей? Тут его осенило: «брат» — слишком общо. Но «Николас» — длинно, не уместится в размер. Пайес перебрал в памяти имена всех знакомых мужчин, точно перелистал страницы толстенного фолианта. Чье имя займет столько же места, сколько фраза «с братом вдвоем»? Может, Джона Фьюри, фермера из Россавила? Пайес видел его раза два от силы и, разумеется, никогда не работал с ним в поле, но его имя и фамилия — «мы с Джоном Фьюри» укладывались в нужные четыре слога. Он записал новую строчку и перечел про себя:
Мы с Джоном Фьюри гнули спины на поле.
Нет. Все-таки «мы с братом»» намного лучше. Он вычеркнул имя, вернул строчке первоначальный вид — и навсегда стер из памяти мимолетного кандидата на бессмертие, Джона Фьюри из Росса в ила.
В то утро он отправился работать на болото с таким чувством, будто несет в голове свет всего мира: не уследишь — и пламя прорвется наружу. «Умоляю, матушка, не отнимай, его». Впервые за долгие годы он читал про себя розарий. Впредь он не будет грешить, больше никогда ничего не украдет, не совершит нечестивого поступка ни один, ни с кем-либо. Каждый день своей жизни он станет читать молитвы у всех четырнадцати стояний крестного пути, лишь бы пламя в душе не угасло. В тот же день, когда он вместе с братом копал землю, ему на ум, словно из ниоткуда, пришли еще две строки:
И вновь Малви испугался, что забудет их. Он нацарапал их на лопате, чтобы не ускользнули в небытие. Потом преклонил колени близ корней лежавшего на болоте мореного дуба и разрыдался о матери и милости Господней. Он рыдал, как не рыдал никогда, ни у смертного одра ее, ни у могилы. Он оплакивал ее смерть, свою утрату, все, о чем не успел ей сказать. Когда к нему подошел брат, чтобы выяснить, в чем дело, Пайес заключил его в объятия и, всхлипывая, точно ребенок, признался: Николас лучший брат на свете, и ему, Пайесу, очень жаль, что в последнее время они отдалились друг от друга. Брат уставился на него как на умалишенного. Пайес рассмеялся. Захохотал во все горло. Запрыгал по болоту, как горный козел.