Вечером Пайес Малви никуда не пошел. Сидел на полу родительского дома с пером в руке и неистовством в сердце. Из событий того зимнего дня трудно было составить балладу — их и событиями-то можно было назвать лишь с натяжкой. И Пайес их чуть поменял, чтобы легли в рифму. Какая разница? Все равно никто не узнает, как было на самом деле, а если и узнает, подумает, что об этакой мелочи не стоило и петь. Когда пишешь балладу, главное — чтобы ее можно было пропеть. Не важно, что было на самом деле, вот в чем секрет. Он писал, вычеркивал, переписывал, совершенствовал. Главное — добиться легкости. Захватывающий сюжет и запоминающиеся слова. Чтобы каждому казалось, будто их написал он сам, а певец, который поет балладу, — лишь средство передачи. Он не поет песню. Он сам — песня.
Последняя строфа далась ему не сразу. В подобных песнях в конце следовало сказать что-то об Ирландии. На Ирландию Малви было плевать (он подозревал, что слушатели равнодушны к ее судьбе так же, как он, если не больше), но гуляки любят покричать на кутежах. И пренебречь этим — все равно что не доделать работу или оставить дом без крыши.
Когда он впервые пропел ее на конной ярмарке в Кладдадаффе в канун Дня всех святых, грянули такие аплодисменты, что он даже испугался. К ногам его посыпались монеты, и душа Пайеса Малви наполнилась светом. Он обнаружил волшебную силу, которая обращает события в вымысел, нищету в изобилие, историю в искусство. Плоть стала хлебом, кровь — вином. Он обрел истинное призвание.
Поздно вечером он встретил девушку с черными-пречерными глазами, и, когда они легли вдвоем в придорожной канаве, Пайес ощутил нечто сродни тому, что ощущал его брат, рассуждая о тайнах Господних. Сперва ты готов отдать всю кровь до последней капли ради страсти, чтобы потом почувствовать мир Божий, который превыше всякого ума[28]. Ему было девятнадцать, он стал мужчиной и почувствовал себя королем. Девушка призналась ему в любви, и Малви поверил ей. Он знал, что наконец-то достоин любви.
Вернувшись домой на заре, он застал брата в поле. Николас ступал по камням окровавленными босыми ногами и весело распевал отнюдь не веселый гимн. Пайес сперва решил, что брат играет. Утро стояло холодное, брат же разделся по пояс, и его обнаженная мертвеннобледная грудь была в мурашках и росе. Николас тихо объяснил, что наказывает себя. Смиряет плоть ради душевного блага. Он заслужил наказание: он омерзительный грешник. Если бы люди только знали, какие страсти терзают его душу, с усмешкой сказал Николас, то утопили бы его или сожгли на костре. Когда он повернулся спиной к Пайесу, дабы продолжить кару, тот от увиденного застыл как вкопанный. Окровавленная спина брата была исполосована кнутом.
Пайес вошел в дом: алый кнут вопросительным знаком лежал на утрамбованном земляном полу. К ремням его прилипли клочки кожи Николаса: Пайес дрожащей рукой подобрал кнут и швырнул в огонь. Запахло жареным мясом, и Малви со стыдом (так, словно поймал себя на страсти к родной сестре) почувствовал, как от этого аромата изголодавшийся рот его наполнился слюной. Он смотрел, как кнут коробится, обращается в расплавленную черноту, и вдруг понял, что теперь действительно поменялся местами с братом, выиграл негласное соревнование за старшинство. Пайес ругал себя за то, что когда-то хотел подобного: ведь старшинство влечет за собой ответственность, которой он страшится.
Он привел всхлипывающего брата в дом и поудобнее усадил возле очага. Где же ты был, Пайес? Я искал тебя, ты ушел. Николас Малви говорил негромко, будто спал с открытыми глазами, и дрожал всем телом, как теленок, заразившийся вертячкой. Ради тебя, Пайес. Я сделал это ради тебя. Чуть погодя он умолк, забылся беспокойным, прерываемым бормотанием сном. Малви вышел из дома, встал на дороге. Самые разные мысли проносились в его голове. Куда идти? Кого просить о помощи? Священника? Доктора? Соседа? Кого?
Тогда-то он и заметил оставленную у камня бумагу. Поднял. Развернул. «Последнее предупреждение о выселении» — гласила первая строка, но это была не баллада о храбрецах и не песня о сопротивлении. Братьям Малви дали четыре месяца сроку. Если они не выплатят долг за аренду земли, их прогонят прочь.
Из хижины донесся ужасающий стон, мучительный вопль зверя, угодившего в капкан. Брат его, пошатываясь, ступал по мшистым черным камням, вытянув вперед левую руку, из которой лилась кровь; в правой руке Николас сжимал кузнечный молот. Пайес не успел его подхватить, и Николас свалился в яму с золой, на испитом его лице играла блаженная улыбка, из запястья исхудавшей левой руки торчал обломок шестидюймового гвоздя.
Николаса Малви увезли в сумасшедший дом в Голуэе, но через два месяца он вернулся — уверял, будто излечился. О случившемся в то утро не желал говорить: во всем виноваты голод и усталость, ничего боле. Но Пайес Малви не поверил брату. В его глазах появился новый блеск, неведомый свет, почему-то казавшийся противоположностью света, хотя и мраком его не назовешь. Точно в коже брата ныне жил кто-то другой. Более рассудительный и очевидно спокойный, но только не брат, чью тревожность и безрассудство Пайес знал как собственные и даже по-своему любил.
Рождество в Арднагриве выдалось голодным и холодным. Весь день они пролежали в кровати: из еды остались два сморщенных яблока. Пайес словом не обмолвился брату о полученном предупреждении — опасался, что тот снова спятит. Он успеет рассказать Николасу обо всем, когда тот в состоянии будет выдержать ужасную весть. Пайес еще не знал, что этому разговору не суждено случиться. Слишком поздно делиться страхом.
Николас принял решение. Он стянет священником. Он подумывал уйти в монастырь, но, поразмыслив, предпочел поступить в семинарию. В Коннахте не хватает священников. Бедняки ужасно страдают из-за этого. Судя по всему, в следующем году жди голода. И тогда потребуется множество священников. А не на следующий год, так через год. Голод непременно наступит, в этом Николас не сомневался. Ирландию постигнет страшная кара. Тысячи будут голодать. Может, и миллионы. Люди понесут наказание, и лишь когда покаются, мучения прекратятся. Николас тщательно все обдумал и решил. Прежде он полагал священство пустой тратой времени, но теперь видит — болезнь открыла ему глаза, — что пустая трата времени это все остальное. Никакое другое занятие не принесет ему облегчения. Безумие было послано ему как откровение.
— Побудь со мной еще немного. Пожалуйста, Николас.
— Вот уже много лет я изучаю Писание. Отец Фейгин говорит, меня примут пораньше. И постараются рукоположить как можно скорее.
— Старый пьяница и святоша Микки Фейгин из Дерриклера, который не отличит собственной задницы от дыры в трясине?
— Он слуга Божий.
— Который вечно твердит, что о женщинах думать грешно? И проклинает евреев за то, что распяли Христа?