— Нет, спасибо.
— Обязательно взгляните. Вот уж книга так книга. Отменная вещица, особенно предисловие Диккенса. Этот шельмец так пишет, что петь хочется.
— Я думал, вы не любите читать о бедняках.
— А, вы об этом, — серьезно ответил Ньюби. — Так он перемежает истории шутками.
Весь вчерашний день Диксон потратил на скучный роман северного викария. Дул сильный ветер, море было неспокойное, Лора сказала, что хочет побыть одна. С тех пор как они сели на корабль, она вела себя очень странно, под разными предлогами избегала и его общества, и разговоров с ним. Может, она и права. Безделье действовало ему на нервы, он сделался желчен.
Утро началось относительно спокойно: холодное солнце блестело на серо-зеленой воде. Диксон расположился возле столовой, надеясь убить час-другой за чтением. Но едва он раскрыл книгу, как на страницу упала первая капля дождя. За пять минут небо потемнело, стало свинцовым.
— Натяните штормовые леера. И уведите пассажиров вниз.
Матросы сновали по кораблю. В клубах густых туч вспыхивали молнии, громыхал гром. Порыв ветра ударил в грот-мачту, верхняя палуба содрогнулась, из столовой за спиной Диксона донесся звон разбивающихся тарелок и стаканов. Судно раскачивалось, кренилось, Диксоном овладела тошнота. Иллюминаторы забирали ставнями, тент крепили цепью. Пробегавший мимо со стопкой стульев матрос крикнул ему идти вниз, но Грантли Диксон не двинулся с месте.
Вокруг ревела музыка корабля. Низкий посвист, измученный грохот, хриплое бормотание ветра. Стук болтающихся панелей. Лязг цепей. Стон половиц. Вой ветра. Диксон впервые попал в такой дождь. Из туч не брызгало — лило потоком. В четверти мили от судна вздымалась волна. Катилась. Пенилась. Неслась вперед. Росла и крепла. Превратилась в стену чернильной воды, едва не обрушившись под собственной тяжестью, но росла, росла и ревела. Врезалась в борт «Звезды», точно кулак незримого бога. Диксона отшвырнуло на край скамьи, он глухо стукнулся спиной о железную спинку. Корабль отчаянно скрипел и, наклонясь, погрузился в воду едва не до конца бимсов. Из трюма послышались испуганные крики. Грохот разбитых тарелок и чашек. Мужской крик: «Сейчас перевернемся!» Одна из спасательных шлюпок на правом борту оторвалась от подъемной цепи и, качнувшись, как булава, разбилась о стену рулевой рубки.
Волны вновь с ревом бились о нос корабля. Соленая вода окатила Диксона, вымочила до нитки. Волны перехлестывали через него. Он скользнул по палубе к воде. Металлический скрежет. Гул двигателя, вырванного из океана. Корабль понемногу выровнялся. Доски трещали, точно ружейные выстрелы. Заревела сирена: «Очистить палубы». Хромой помогал матросу вытащить упавшую навзничь женщину, которую волокло к сломанному лееру. Женщина кричала от страха, пыталась уцепиться хоть за что-нибудь. Им удалось поймать ее и стащить вниз. Диксон вернулся в рубку на верхней палубе, перехватывая руками штормовой леер, точно альпинист.
В коридоре двое стюардов раздавали жестянки с супом. Пассажирам надлежало немедленно разойтись по каютам. Беспокоиться не о чем. Шторм уляжется. Его следовало ожидать. Такое уж время года. Корабль не перевернется, поскольку за восемьдесят лет службы такого не бывало ни разу. Штормовые леера установили в качестве меры предосторожности. Однако капитан приказал всем оставаться внизу. Стоящая в конце коридора Лора умоляюще смотрела на Диксона, ее сыновья ревели от испуга, уткнувшись лицом в материну юбку. Сердитый Мерридит уволок всех троих в ее каюту, точно мешки.
— В каюту, сэр. Вернитесь в каюту! И не выходите, пока не разрешат.
Диксон переоделся в сухое и съел весь суп. Через час шторм немного утих. В дверь его каюты постучал старший стюард, передал приказ капитана. До вечера пассажирам запрещено покидать каюты. Всем без исключения. Команда готовится задраить люки.
Диксон попытался успокоиться, почитать под рев волн, бьющихся в иллюминатор, и вой ветра, гуляющего по верхней палубе. Но чтение не ободрило его.
В романе действительно была страсть — точнее, страсть определенного рода: обычная уныло-слезливая сентиментальщина. Она то и дело проникала в безрадостную жизнь, сгибаясь под тяжестью стиля. В этой книге, как и во многих первых романах (и в его собственном тоже), автор описывал плотскую любовь. Но в целом произведение вышло претенциозным, герои смахивали на марионеток. Чем больше тужился автор, тем хуже у него получалось. Читать эту книгу было все равно что пробираться по торфяному болоту в Коннемаре. На топкой пустоши лишь изредка мелькали цветы.
Я не знаю жалости! Я не знаю жалости! Чем больше извиваются черви, тем больше я жажду их растоптать, выпустить им кишки!
Господи Боже.
Как можно выбрасывать в мир подобную грязь, когда его искусно написанные рассказы отвергли? Прав Ньюби: такое никто не станет читать. Ни один критик в здравом рассудке не даст положительный отзыв этакой отрыжке. Бессвязный, неправдоподобный, путаный, неясный текст. Увы, совершенно лишенный того качества, к которому Диксон всегда стремился в своих произведениях: уважения к подлинному смыслу слов.
Однако он догадывался, что Лоре роман понравится. К его рассказам она не выказала ни малейшего интереса, эту же цветистую ребяческую чушь, этот перечень прилагательных и нервных болезней превознесет до небес. Лора наверняка найдет роман «прекрасным», благородным и трогательным. Порой она лепечет такое, что смех берет. Диксон нередко думал, что, если бы так ее не любил, пожалуй, презирал бы.
Книга немым укором лежала на столе. Человек, совершивший это маленькое преступление против красоты, добился успеха там, где Грантли Диксон потерпел поражение. И не важно, что критики заслуженно разнесут роман в пух и прах (если вообще заметят) и что покупать его будут лишь одинокие старые девы. Роман существует. Его не отменить.
Как и кровопийца Мерридит со своими так называемыми рисунками. С этой льстивой мазней, изображениями жертв его семьи, что висит у него в коридоре, как у охотника — головы чучел. А лондонские пиявки в восхищении замирают перед этими портретами. До чего же эти ирландцы похожи на эльфов. Поистине очаровательны. Художник на удивление точно сумел воплотить их образы.
Даже через сто лет эти картины никуда не денутся. Как и «Круиз на яхте великого паши». И нелепицы Диккенса. И глупые враки Троллопа. Не важно, что никто не будет их читать. Лора давным-давно бросит его как неудачника, Диксон со своим честолюбием обратится в прах, а эти книги еще долго будут существовать, словно в насмешку над его памятью. Он станет вымыслом, они же будут действительностью.
Он достал коробку с рукописью сборника своих рассказов. Открыл, невольно желая, чтобы их там не оказалось. Достал толстую стопку бумаги. Прочел вслух первую строчку.
Голуэй — край, влюбленный в горе.
Сейчас он заметил, что Ньюби поставил возле этой фразы три красных вопросительных знака. Пожалуй, резонно. Предложение неудачное. Вряд ли края могут быть «влюблены» в горе. Диксон знал, что хотел сказать, но слова этого не передавали. Так писать нельзя: края не имеют чувств. Ньюби прав. Предложение вялое и плоское.
Он вычеркнул написанное, попробовал начать иначе.
По-хорошему Голуэй следовало переименовать в «горе».
«Горе»: вот подходящее название для Голуэя.
Голуэй. Смерть. Горе. Коннемара.
Порвал и выбросил лист. Открыл тетрадь, попытался писать.
Весь день он провел за столом: пил бурбон, силился писать. Пил, пока в бутылке не осталось ни глотка виски, пока не стемнело и иллюминатор не превратился в черное пятно. Когда свеча замигала, зажег от огарка другую. Но от избитых, оскорбительных метафор его не было толку. Ничего не выходило. Слова как грязь. И чем больше усилий он прикладывал, тем безнадежнее казалась задача. Действительность одержала верх над Диксоном. Голод не знает сравнений. Лучшее название для смерти — смерть.
Неудача его свидетельствовала о большем. Он знал, о чем именно, знал уже не один месяц, с той самой минуты, когда вошел в работный дом Клифдена и взгляду его открылось ошеломляющее зрелище.