Мерридит задумался об этих двух матросах. Казалось, они близки, как братья. Впрочем, бывает между мужчинами и близость иного рода: Мерридит знал об этом, и знал по опыту. Раз или два за тот краткий срок, что он прослужил во флоте, другие офицеры делали ему предложения, но он неизменно отказывался. И вовсе не потому, что ему мерзила сама мысль об этом. В Оксфорде он нередко и не без удовольствия пробовал разные утехи. Скорее, ему мерзила мысль о том, чтобы заниматься этим с любым из предложивших.
Он покинул каюту, прошел холодным, как сталь, коридором, остановился перед дверью жены и постучал. Ответа не было. Он постучал еще раз. Дернул ручку: дверь заперта. С камбуза пахло свежевы-печенным хлебом: незаслуженное блаженство! Ему срочно нужен укол.
Вчера днем жена пришла к нему в каюту и сообщила о своем решении. Она не отступит. Поначалу он рассмеялся, подумав, что это шутка и жена нащупывает новую тактику, чтобы причинить боль подопытной крысе. Нет, сказала она, я хорошо подумала. Всё учла. И хочу развода.
Она произнесла это с пугающей нежностью. Призналась, что несчастлива, и несчастлива давно. Наверняка он тоже несчастлив, добавила она, но равнодушие его невыносимо. Равнодушие — яд для незадавшегося брака. Все можно пережить, только не это. Она многозначительно подчеркнула слово «все», будто предлагала Мерридиту покаяться.
— Я не равнодушен, — возразил он.
— Дэвид, любовь моя, — кротко проговорила жена, — мы с тобой почти шесть лет не проводили вместе ночь.
— Господи, опять ты об этом. И как тебе не надоест?
— Дэвид, мы муж и жена. А не брат и сестра.
— Мои мысли заняты другим. Могла бы и заметить.
— У меня было предостаточно возможностей это заметить. А заодно удивиться и испугаться: чем же таким заняты твои мысли.
— Что ты имеешь в виду?
Она негромко ответила:
— В конце концов, ты не старик и не мальчик. И те естественные чувства, которые ты некогда питал ко мне, скорее всего, не угасли.
— Что это значит?
— У тебя появилась другая? Если дело в этом, пожалуйста, скажи. — Она взяла его за руку. Ему показалось, будто у него отнялась рука. — Если ты совершил ошибку, я сумею ее простить. Любовь и искренность — вот путь к прощению. Мы все не святые, я-то уж точно.
— Не говори глупостей.
— Это ответ на мой вопрос или очередная увертка?
Он не знал, что делать: то ли в гневе накричать на нее, то ли прикинуться невозмутимым.
— Разумеется, у меня никого нет, — спокойно ответил он, хотя в душе его не было покоя, ему хотелось убежать из каюты. Он боялся, что, если останется, выложит ей всю правду.
— Тогда я не понимаю. Помоги мне понять.
Когда она подходила к нему как женщина к мужчине, он всякий раз отмахивался от нее или придумывал отговорку. Из-за него она стала стыдиться прекрасных маленьких радостей супружества — близости, некогда дарившей им такое счастье и согласие. Он заставил ее стыдиться своих желаний, словно она распутница, потому что хочет собственного мужа. Он сделался скрытен, дичился ее, к нему невозможно подступиться. И началось это задолго до смерти его отца, после же только усугубилось. Будто он сам умер, сказала она, или стал бояться жить.
С ним творится недоброе, и она это ясно видит. Она не раз пыталась ему помочь, но, видимо, не сумела. Она больше не в силах покорно наблюдать, как гибнет их брак: все равно что стоять на причале, смотреть, как тонет корабль, и знать, что ты не можешь его спасти. Но с нее хватит, она не собирается тонуть вместе с ним.
Вдобавок нужно принять во внимание и практические соображения. Случившееся в Кингскорте истощило ее капиталы. На сумму, потраченную на переезд в Квебек семи тысяч человек, их семья могла бы жить два года. А ведь еще пришлось платить за их выселение, нанимать возниц. Ее отец сказал, что его чрезвычайно беспокоит сложившаяся ситуация и он более не намерен им помогать. Если он узнает, что она истратила свой капитал, придет в ярость и лишит ее средств. Наверняка он скоро узнает, что она продала ценные бумаги детей. И неизвестно, как он поступит.
— И должна тебя предупредить: он посоветовал мне уйти от тебя.
— Это не его дело, черт побери.
— Разумеется, не его. Но он беспокоится. Говорит, слышал о тебе такое, что его опечалило.
— Ты говоришь загадками. Что прикажешь мне отвечать? Если бы ты хоть сообщила, в каких преступлениях меня обвиняют, я бы сумел оправдаться.
— Он не уточнял. Лишь просил меня быть осторожнее. Иногда говорит, что ты не тот, каков с виду.
— А он и с виду осел, и блеет по-ослиному. Передай ему от меня, что, если он не замолчит, мы увидимся с ним в суде, на процессе о клевете.
— Дэвид. Пожалуйста. Мы обязаны быть смелыми. Мы приложили столько усилий. И должны знать, когда пора остановиться.
Мерридиту понадобилось все его красноречие, чтобы уговорить жену поверить ему в последний раз. В Америке им будет хорошо, они наконец-то начнут новую жизнь, забудут обо всем, что было. Джонатану и Роберту необходим покой. Им столько пришлось пережить, они имеют право на внимание обоих родителей.
— Если ты полагаешь, Дэвид, что последнее время им уделяли внимание оба родителя, ты жестоко заблуждаешься.
— Пожалуйста, Лора. Последний раз.
Сегодня утром этот разговор показался ему нелепостью, точно его не было или все это происходило с кем-то другим. Быть может, Лора не упомянет об этом? Притворится, что разговора не было? Не принести ли ей чашку согревающего чая? Да, он сейчас пойдет на камбуз и отдаст распоряжение коку.
Проходя мимо открытой двери каюты Роберта, Мерридит увидел там Джонатана — и пожалел, что увидел. Джонатан притащил в каюту простыню (в желтых пятнах, точно старое подвенечное платье) и пытался накрыть ею брата.
— Что ты делаешь в каюте Бобби?
Джон застыл на месте, уставился на отца и при-стыженно покраснел. Открыл, закрыл рот. Выронил простыню.
— Ничего, — ответил он, пожевав губами.
— Что значит «ничего»? Отвечай сию минуту.
— Я всего лишь… — Он повел плечами, сунул руки в карманы коротких штанишек. — Я ничего не делал. Я…
Он потупился и виновато замолчал. Мерридит вздохнул. Нехорошо загонять мальчика в угол. Он и сам прекрасно видел, чем занят сын, зачем спрашивать? Он медленно вошел в каюту, подобрал с пола испачканную простыню.
— Эх ты, а говорил, не намочил постель. Зачем было врать? И уж тем более сваливать все на Боба.
— Я не хотел.
— Я очень разочарован, Джонатан. Я думал, мы с тобой не обманываем друг друга.
— Прости, пап. Пожалуйста, не говори никому.
Наверное, следовало бы прочесть сыну нравоучение, но у Мерридита не хватило духу. В такую рань совершенно не хочется никого воспитывать, да и хватит с мальчика нотаций.
— Беги принеси горячей воды, как хороший скаут. И мы вместе ее постираем. Идет?
Сын поднял глаза и с мучительной надеждой уставился на него.
— Ты меня не выдашь, пап? Обещаешь?
— Конечно, не выдам. — Он потрепал мальчика по щеке. — Мы. мальчишки, не ябедничаем друг на друга, как девчонки. Но впредь не ври мне, или я всем расскажу.
Мальчик обнял его за ногу и, пошатываясь, поплелся прочь из каюты. И в этот миг Мерридит заметил нечто такое, что привело его в уныние. Отпечаток грязной пятерни возле иллюминатора: ладонь небольшая, словно детская, но, может, и взрослая — как будто схватились за стену рукой в грязной перчатке.
Надо будет попросить Лору сказать об этом Мэри Дуэйн. Как бы трудно им ни приходилось, нет причин запускать каюты: нужно поддерживать чистоту.
Голод покарал Ирландию за праздность и неблагоразумие, но он же подарил ей процветание и прогресс.