Мерридит сопровождал ее в итальянский цирк, по утрам катался с нею верхом в Феникс-парке. Под несущиеся из зоосада крики просыпающихся обезьян они наблюдали за сменой караула. К концу проведенных вместе двух недель Лора и Дэвид были почти неразлучны. Когда она уезжала в Сассекс, он поехал с нею в Кингстаун — проводить на паром. Падал снег. Вдоль причала тянулась очередь эмигрантов. Возле сходен Дэвид попытался поцеловать Лору, она молча отстранилась, но взгляд ее вселил в него надежду. Он вновь потянулся к ней, но она вновь отстранилась. Да, у нее действительно есть к нему чувства, тихо призналась Лора, но она считает несправедливым обманывать другую девушку.
Перед Мерридитом стоит выбор, и Лора его не ревнует, ни о чем его не просит и не настаивает ни на чем. Истинные его чувства известны ему одному. Он должен поступить так, как считает правильным, и только. На кону счастье нескольких людей. Причинить боль той, кому обещался — серьезное решение, его нельзя принимать легкомысленно. Он должен обдумать все спокойно и основательно, сказала она. Какое бы решение он ни принял, оно подразумевает отказ. Какое бы решение он ни принял, она поймет его и будет с нежностью вспоминать о нем. Но, если ему угодно и впредь с ней общаться, он должен первым снестись с нею. И только после того, как разорвет помолвку с Эмилией Блейк.
Возвращаясь в Голуэй в почтовой карете, Мерридит уже знал, что сделает. В сдержанности Лоры чувствовалось благородство, лишь распалившее его чувство к ней: она держалась с достоинством, которого, пожалуй, не хватало ему самому. Ведь он обручен, и при этом без зазрения совести объяснялся в любви другой. И пошел бы дальше, если бы это было возможно. Осмыслить это непросто, что бы оно ни значило, но если он не сделает этого, вечно будет жалеть.
В сгущавшихся сумерках карета переехала через Шаннон. После снегопада река вышла из берегов, фермеры в мокрых дождевиках раскладывали мешки с песком. Вскоре пейзаж изменился, роскошные заливные луга сменились каменными стенами и кустарниками Голуэя. В стылом воздухе запахло морем и торфяным дымом. Мерридит никогда не забудет, с каким страхом увидал вдали огни Кингскорт-Мэнор.
Отец сидел за столом в библиотеке, разглядывал в лупу желтое яйцо размером с кулак и делал пометки в гроссбухе с кожаным переплетом. Мерридит не видел отца всего три недели, но тот словно постарел на несколько лет. Недавно он перенес второй удар: теперь он почти ослеп, у него тряслись руки. На листе промокательной бумаги ядовитым пауком растопырилась черная кожаная перчатка, которую лорд Мерридит обычно носил на правой руке.
Дэвид постучал. Отец, не поднимая глаз, пробормотал:
— Войдите.
Мерридит робко шагнул за порог, но дальше идти не решился.
— Я хотел бы с вами поговорить, сэр.
— Я в добром здравии, Дэвид. Спасибо, что спросил.
— Простите, сэр. Разумеется, мне следовало спросить.
Отец угрюмо кивнул, но глаза на сына так и не поднял.
— И о чем ты хочешь со мной поговорить? Уж не о том ли, что превратил мой дом в постоялый двор, куда наезжаешь отдохнуть между светскими увеселениями?
— Нет, сэр, не об этом. Прошу прощения за длительное отсутствие, сэр.
— Что ж. Тогда в чем дело? О чем ты хочешь поговорить?
— О моих отношениях с мисс Блейк, сэр.
— И что же?
— Я… Кажется, я… — Собравшись с духом, он проговорил: — Я привязался к другой особе, сэр.
Граф невозмутимо достал из ящика маленькую кисточку и неверной рукой принялся очищать яйцо от пыли.
— Что ж, — негромко, точно разговаривая сам с собой, произнес он наконец, — привязался, так отвяжись, да побыстрее. Ты понял меня? — Он поднял яйцо, оглядел его в бледно-золотистом свете камина, обвел пальцем вокруг него, точно ждал, что из яйца вылупится птенец. — Если мне не изменяет память, — шепотом продолжал лорд Кингскорт, — былые твои «привязанности» нельзя назвать разумными. Их тоже пришлось развязать.
— На этот раз все иначе, сэр. Я в этом уверен.
Отец наконец посмотрел на него. Взгляд его был стеклянным. Чуть погодя лорд Мерридит поднялся из-за стола, натянул перчатку.
— Подойди ближе, — пробормотал он. — К свету.
Дрожа всем телом, Мерридит приблизился к отцу.
— Что с твоими плечами, Дэвид?
— Что… что вы имеете в виду, сэр?
Лорд Кингскорт моргнул медленно, точно сонная корова.
— Сделай божескую милость, стой прямо, когда со мной разговариваешь.
Дэвид исполнил приказ. Отец впился в него взглядом. Ветер стучал в окна, выл в каминной трубе. На крыше маслобойни хлопали плиты сланца.
— Ты боишься, Дэвид? Отвечай как на духу.
— Немного, сэр.
Прошло немало времени, прежде чем лорд Кингскорт кивнул.
— Не стыдись. Я знаю, что такое страх. — Он медленно и тяжело проковылял к буфету красного дерева, нащупал графин, неловко открыл его. Осторожно налил себе бокал бренди, хотя рука его так тряслась, что он едва не разлил. Не оборачиваясь, спросил: — Выпьешь со мной?
— Нет, сэр, благодарю.
Рука с графином зависла над вторым бокалом, точно принимая решение, которое повлечет за собой далеко идущие последствия.
— Неужели, чтобы выпить с собственным сыном, мне нужно ехать за этакой честью в Дублин?
Дедовы часы щелкнули, зажужжали. Они ошибались на много часов. Где-то в библиотеке тикали часики, словно мелочно возражали своим величественным предшественникам.
— П-простите, сэр. Да, конечно, выпью с удовольствием. Спасибо. Немного вина.
— Вино не напиток, — возразил лорд Кингскорт, — оно годится лишь на то, чтобы французы и всякие спесивые фаты полоскали свои почки.
Он до краев наполнил бренди второй бокал, поставил его на столик у рояля. Мерридит подошел к столику, взял бокал. Тот холодил руку.
— Твое здоровье, Дэвид. — Лорд Кингскорт одним глотком осушил полбокала.
— И ваше, сэр.
— Я гляжу, ты не пьешь. Значит, пожелание твое неискренне.
Мерридит отпил глоточек. Съеденное подступило к горлу.
— Еще, — велел отец. — Я хочу выздороветь.
Дэвид отпил глоток, и от отвращения на глазах его выступили слезы.
— До дна, — настаивал лорд Кингскорт. — Ты же знаешь, я очень болен.
Он допил бокал. Отец налил ему еще.
— Можешь сесть, Дэвид. Если угодно, вон туда.
Мерридит подошел к мягкой кушетке, сел, отец его, отдуваясь от натуги, неловко опустился в темное кожаное кресло. Он был без чулок, в непарных домашних туфлях. Волдыри покрывали костистые щиколотки, на сизо-багровых рубцах виднелись следы ногтей.
Лорд Кингскорт молчал. Мерридит гадал, что будет дальше. Вдалеке нелепо заревел осел. Наконец отец продолжил, тщательно выговаривая и подчеркивая каждое слово (после удара он все время разговаривал в такой манере, чтобы скрыть нетвердую речь, точно пьяный, притворяющийся трезвым).
— В твоем возрасте я иногда боялся твоего деда. Мы с ним не были так близки, как близки мы с тобой. Порой он бывал сущим тираном. В духе былых времен. По крайней мере, так мне казалось. И лишь недавно я осознал, что он желал мне добра. То, что я принимал за строгость, на деле было нежностью и добротой. — Он сглотнул — с трудом, словно пропихивал в горло хрящ. — В юности отцы кажутся нам тиранами. Вполне естественное чувство для молодого человека.
Меридиту было неловко: он не знал, что ему ответить.
— И на войне мне часто бывало страшно. — Отец поджал бледные губы и печально кивнул. — Да. Ты, кажется, удивлен, но это так. Во время битвы за Балтимор[52] я думал, что умру, Дэвид. В один момент мы оказались отрезаны. И мне стало страшно.
— Страшно умереть, сэр?
Отец рассеянно смотрел в свой бокал, точно в его испарениях ему рисовались странные картины. В комнате было холодно, но борода его, казалось, потускнела от пота.
— Да. Пожалуй, что так. Пожалуй, я боялся боли. Если молодой человек видел, как умирают другие молодые люди, когда он по долгу службы посылал их на верную смерть, он знает, что смерть вовсе не величественна, а отвратительна. — Он вздрогнул, машинально отряхнул рукав. — Мы разглагольствуем о гибели за отчизну. Но это ложь, ничего боле, Дэвид. Варварство и ложь.
52
Битва за Балтимор — сражение на море и на суше в ходе англо-американской войны 1812–1814 гг.