— Нет, сэр.
— Да, сэр! И встань, когда я с тобой разговариваю! Я наслышан о твоих жалких потугах: вряд ли ты дослужишься до капитана.
— Вообще-то я думал выйти в отставку, сэр.
Отец презрительно усмехнулся.
— Ты собираешься оставить службу, куда я пристроил тебя на деньги, которые дались мне таким трудом?
— У мисс Маркхэм есть собственные средства, сэр. Ее отец — состоятельный коммерсант.
Лорд Кингскорт замер. Глаза его округлились от отвращения.
— Ты, вероятно, шутишь.
— Нет, сэр.
— Ты так сильно меня ненавидишь? Ты хочешь меня убить?
— Сэр, я прошу вас…
— Я растил тебя, воспитывал, оплачивал твое безделье, чтобы ты стал лавочником и пробавлялся торгашеством?
— Я… не думал об этом в таком роде, сэр.
— Ах, не думал. Как удобно. Как мило и современно. И ты не видишь в этом ничего дурного? Чтобы мужчину, черт подери, содержала жена?
— Сэр.
Лорд Кингскорт махнул на окно. Лицо его почернело от гнева, точно от грязи. Salach — по-ирландски «грязь»: звучание удивительно соответствует смыслу.
— Ни один из тех, кто живет на моей земле, даже самый последний бедняк, не станет иждивенцем жены. — Он со стуком поставил бокал на крышку рояля — так резко, что бренди забрызгал перчатку. — Или ты никогда не слышал о долге, ответственности, верности? В тебе есть хоть капля мужского, мистер?
Дэвид Мерридит не ответил. В рояле гудели струны. Щелкал оживший метроном, но лорд Кингскорт словно не слышал.
— Или ты намерен кормить грудью и подтирать задницы детям? Пока твоя потаскуха хлопочет в лавке?
— Сэр, я сознаю, что огорчил вас, но вынужден заметить, что меня возмущают подобные выражения…
Отец размахнулся и с силой ударил его по лицу.
— Ах, возмущают, непочтительный ты сопляк? — Он схватился за свою руку — до того сильным оказался удар. — Не хватало мне еще твоих замечаний: клянусь Богом, я этого не потерплю. Я тебя мигом отсюда вышибу, да так, что ты улетишь до самого Клифдена, пес бесстыжий. Ты слышал меня? Ты слышал меня, мистер?
Дэвид Мерридит расплакался от волнения.
— И встань, когда я с тобой разговариваю, мистер! Или я прошибу тобой стену!
— П-простите, отец.
— Не смей реветь, не то я задам тебе трепку, заика чертов.
— Да, отец.
— Я и раньше это делал, сделаю и сейчас. Слишком легко тебе живется. Получаешь, что хочешь, без всяких условий. Просто потому, что ты мой единственный сын, к которому я питал естественные чувства. Но теперь, к моему стыду, я понял, что совершенно тебя избаловал.
Тут вошел Томми Джойс, камердинер отца, и с опаской застыл на пороге. Он явно слышал их ссору.
— Ваша светлость звонили.
— Собери вещи виконта и прочее его добро. Утром чуть свет он уезжает. Он даст тебе адрес, по которому отправить вещи.
Слуга медленно кивнул и повернулся, чтобы уйти.
— А впрочем, я передумал: вели запрячь пони в фаэтон. Он уедет сегодня вечером, мой так называемый сын. Как только уложат его пожитки.
— Ваша светлость, прошу прощения, — нерешительно начал Томми Джойс, — ночь слишком холодная, чтобы отправляться в дорогу.
— Ты оглох?
— Сэр, я полагал…
— Да ты не только оглох, но и стыд потерял, невежа?
— Сэр.
— Делай, что велено, черт побери, да побыстрее, иначе я прогоню тебя сию минуту.
— Отец, умоляю…
— Не смей называть меня отцом. Ты опозорился в Оксфорде. Ты опозорился во флоте. Ты не выдержал ни одного испытания, которое посылает жизнь. А теперь вознамерился опозорить мое имя на все графство, втоптать его в грязь!
— Отец, пожалуйста, успокойтесь. Пощадите себя.
— Убирайся из моего дома, не то я возьму кнут и прогоню тебя прочь. Видеть тебя не желаю.
— Отец…
— Вон!
Дэвид Мерридит вышел из комнаты. Тихо, как только мог, закрыл за собой дверь. Его стошнило в коридоре; на двор вывели фаэтон. Когда его вещи сносили по лестнице, его вновь стошнило. «Вон!» — послышалось из библиотеки.
Это было последнее слово, которое сказал Мерридиту отец.
Черты характера кельтов. Быстры разумом, однако не хватает мыслительных способностей, чувствительны и своевольны, склонны противоречить, постоянны в ненависти и любви, веселость быстро сменяется печалью, воображение живое, общительны без всякой меры, склонны сбиваться в толпу, целеустремленны и самоуверенны, не имеют способностей к серьезному обучению, однако с величайшим усердием выполняют монотонную или чисто механическую работу (собирают хмель, жнут, ткут и пр.); лишены рассудительности и прозорливости, питают отвращение к морскому ремеслу.
«Сравнительная антропология» Дэниела Макинтоша,
«Антропологический вестник», январь 1866 года
Глава 18
ПЕРЕВОДЧИК
Пятнадцатый день путешествия, в который капитан встречает некоего пассажира (и размышляет о безрассудствах юной любви)
22 ноября 1847 года, понедельник
Осталось плыть одиннадцать дней
Долгота: 41°12.13’W. Шир.: 50°07.42’N. Настоящее поясное время по Гринвичу: 02.10 утра (23 ноября). Судовое время: 11.26 пополудни (22 ноября). Напр. и скор, ветра: 0,88°, 5 узлов. Море: неспокойное. Курс: W 271°. Наблюдения и осадки: днем валил снег. Весь день низкая облачность. Без четверти пять в 300 ярдах справа по борту в воде был замечен труп. Пол неизвестен. Сильно разложившийся, без нижних конечностей. Когда мы проходили мимо, преподобный Дидс и кое-кто из пассажиров читали молитвы.
Ночью умерли семь пассажиров и сегодня утром были преданы морю. Имена их вычеркнули из судовой декларации.
На судне по-прежнему чувствуется удручающее зловоние. Я велел трижды в день драить палубы, пока вонь не прекратится. Лисон сообщил о необычном происшествии в трюме. Там всегда кишели крысы, теперь же эти обезумевшие грызуны во множестве снуют по кораблю. Сегодня укусили ребенка с нижней палубы, всем было велено не приближаться к крысам. Доктор Манган обеспокоен их нашествием в местах общего пользования. Я велел разбросать яд.
Несколько раз мне сообщали о загадочных ночных криках на корабле — не то плач, не то вой. Несомненно, обычный шум и гам: нам, старым морским волкам, мафусаилам «Звезды», он хорошо известен — «шанти Джона Завоевателя», но, говорят, в этот раз кричали громче и страшнее прежнего. Кое-кто из трюмных пассажиров обратился к преподобному Дидсу с просьбой провести обряд экзорцизма. Он ответил, что полагает такие меры излишними, однако ж вечером отслужил на шканцах молебствие. Собралось множество народу.
Не иначе судно наткнулось на морское создание, быть может, крупную акулу или кита, и проткнуло его: видимо, внутренности или шкура этого животного пристали к корпусу корабля. Потому что пахнет явно дохлым или разлагающимся животным. (Нет нужды говорить, что у гаитянского короля Дюфи свои зловещие теории, но человеку разумному пристало рассуждать с позиции разума.)
Вот уже некоторое время я отвожу полчаса в день на прием пассажиров: любой, кто желает меня видеть, может явиться ко мне — разумеется, только по вопросам, не требующим отлагательства. (Лисон отделяет зерна от плевел — мера необходимая, учитывая растущий спрос.) Сегодня в урочный час ко мне в каюту пришла пара из числа трюмных пассажиров и объявила о желании сочетаться браком. А поскольку по-английски они не говорят, то захватили с собой посредником Уильяма Суэйлза, того калеку, о котором я упоминал. И правильно сделали, иначе я нипочем не разобрал бы, что они говорят на своем непонятном, но не сказать чтобы вовсе неприятном наречии. Суэйлз поздоровался со мною и признался, что рад оказии снова видеть меня. Я попытался приветствовать юную пару на их гэльском языке — «джи-а гвитч» — и, признаться, небезуспешно, поскольку они радостно кивнули и ответили мне тем же. «Слава Богу в этот день», — кротко рассмеялся Суэйлз, и мы переглянулись, как партнеры, дожидающиеся начала танца, но танец, увы, так и не начался.