В юности его мать две недели провела в Дублине. И всякий раз, когда заводила речь о порядках большого города, с подозрением и упреком отмечала, что в таких местах можно по-настоящему быть собой. Пайесу Малви казалось, что здесь каждый волен быть кем угодно: город — чистый лист, на котором можно переписать прошлое. Текст, написанный там, где подчистили предыдущий, по-гречески называется палимпсест. Про себя Малви называл Белфаст «Палимпсестия, графство Антрим». Здесь нет причин ограничиваться тем, чтобы оставаться только собою. И вскоре он обнаружил, что в Палимпсестии существует масса причин быть кем-то еще.
Там он впервые стал пользоваться вымышленными именами. Отзывчивый товарищ-протестант, с которым Малви делил лачугу, украдкой посвятил его в некоторые из правил. Белфаст меняется. Люди несут «прежний бред[55]. За товарищем отродясь не водилось и не водится предрассудков. Вера — личное дело каждого, и, если бы все думали так же, жить было бы куда проще. Но католику нынче надо держать ухо востро. С таким говорящим именем, как Пайес[55], в некоторых районах города лучше не ПОЯВЛЯТЬСЯ.
На время Малви притворился собственным братом, но быть Николасом Малви показалось ему неприличным: жестокая колонизация. Да и фамилия Малви слишком уж отдавала папством, а большинство нанимателей этого на дух не переносили. Выбрать себе правильное имя оказалось невероятно сложно. Как «Джон Адамс» он почти четыре месяца проработал портовым грузчиком, как «Айвен Холланд» — матросом на скотовозе, как «Билли Раттледж» — палубным матросом на лоцманском буксире. Портовая жизнь была достаточно разнообразна, чтобы часто менять имена.
Под именем Уильяма Кука он трудился помощником портового грузчика, который любил Бога и понукал Малви тоже Его полюбить. Малви так же мало желал найти Иисуса, как Иисус, надеялся он, желал найти Малви, однако ему нравилось слушать удивительно поэтичную речь набольшего. Танцы он звал «ножными блуднями», виски и портер — «пахтой дьявола». Умерших называл «усопшими», Папу Пия — «Капитаном Красная Шапка» или «Джонни Длинные Чулки».
Сам грузчик считал себя «искупленным библейским протестантом», Силой Духа Святого причисленным во избавление к евангельской вере. Малви не понимал, что значит «искупленный» и «причисленный» в таком возвышенном смысле, почему искупление грехов — цель, к которой непременно следует стремиться, и от каких таких тяжких грехов требуется избавление. Но Малви казалось, что способность подобным образом рассуждать о вере придаст ему весу. Он принял крещение как евангельский христианин в храме-палатке в Лисберне и тем же вечером по дороге домой посетил католическую мессу в Дерриагн, хотя одежда на нем еще не высохла после крещения. Ни то, ни другое не приобщило его к Силе Духа Святого, но, как говаривал отец, когда пропускал стаканчик-другой, глупо ждать от Бога чудес.
Со временем Малви утомила портовая жизнь с ее зарождающимся недоверием и усиливающимся взаимным подозрением, и он решил попытать счастья в другом месте. Некий Дэниел Монаган записался на скотовоз, курсировавший между Белфастом и Глазго. Через месяц в Белфаст вернулся уже Гэбриел Эллиот: работы в нищем шотландском городе не нашлось, зато существовали многие разногласия из тех, что назревали и в Белфасте.
Физический труд ему прискучил, и Малви стал гадать, чем бы еще заработать себе на жизнь. Вечерами он обходил портовые кабаки и пел там балладу, которую сочинил. Он выучился приспосабливать ее ко вкусам слушателей и ступать осторожно в многочисленных границах Белфаста. Если в кабаке сидели протестанты, оскорбленный сержант превращался у него в ленивого ирландца-католика, просящего милостыню; католикам Малви пел о фанатике-викарии, стремящемся обратить в свою веру благочестивых голодающих. В конце концов (он подозревал, что рано или поздно эта минута настанет) выяснилось, что он, по сути, поет одну и ту же песню двум противоборствующим сторонам, и те, накоротке объединившись, избили его до полусмерти и вышвырнули из города.
Очнулся он под брезентом на палубе углевоза, в лохмотьях и с пустыми карманами. Матросы переговаривались на незнакомом ему языке, диковинном, с обилием гласных: Малви решил, что это немецкий. Он далеко не сразу осознал, что это английский, поскольку никогда не слыхал такого говора. Гласные они глотали, согласные произносили излишне четко. «Едва» означала у них голову, «бух» — бога. Должно быть, норманны, подумал Малви. Современные викинги. Или американцы. Те любят всякие капризы и выкрутасы. И лишь когда капитан предложил выпить «за дброе здрвье краля Вильма» (Хрни ево бух), Малви догадался, кто эти странные создания. Те, в честь кого назван язык.
Он просидел в укрытии еще день и отважился выйти, лишь когда показалась земля. Туземцы встретили его появление удивленно-веселыми криками, но не побили и не выбросили за борт (хотя он ожидал не одного, так другого). Вместо этого его накормили, напоили, подбодрили, назвали «славным малым». К нему обращались «голубчик», «милок» и «мил человек»: Малви понял, что все эти слова выражают дружеское расположение. Путнику объясняли в точности, где он находится, называли невиданные земли, маячившие вдали. Остров Фаулнис. Саутенд-он-Си. Поселение Рочфорд, обитатели которого славятся воинственностью. Базилдон, графство Эссекс, родина древних племен.
Легендарный Ширнесс. Остров Шеппи. Они заплыли в устье Темзы, миновали Пурфлит и Дагенем, Вулидж и Гринвич, Айл-оф-Догс, Дептфорд и Лаймхаус, Степни и Шедуэлл; над портом клубился красновато-желтый туман. Потом красно-желтый туман рассеялся, точно поднялся занавес в гигантском театре, и показался Лондон, столица всех городов. Величественная в сумерках, библейски-великолепная, в миллионе мерцающих огней, одинокая, будто утратившая былую славу примадонна в чужих украшениях. Ошеломленный Малви не мог вымолвить ни слова. Эта дива, пусть и сомнительного происхождения, уже его покорила.
Корабль медленно направился в порт — через Уаппинг и Пеннингтон, к церкви Сент-Джордж-ин-зе-Ист; речная гладь сияла, как лист чеканного золота, купол собора Святого Павла высился, словно медный Кро-Патрик[56]. Пришвартовавшись в порту, спасители пожелали Малви удачи. Он сошел с корабля и, пошатываясь, побрел прочь. Моряки смеялись с дожидавшимися их женами — мол, не привык человек к качке. Но они ошибались. Их пассажир шатался, опьянев от любви. И надеялся никогда не протрезветь.
На пристани играли в кости уличные мальчишки, два маленьких беспризорника, и напевали балладу об отчаянном разбойнике:
Пайес Малви перекрестился. Больше ему не придется менять имя.
Два года Фредерик Холл прожил в Ист-Энде, пробавляясь мошенничеством и грабежом. Это было проще, чем петь, намного прибыльнее и безопаснее — если вести себя благоразумно. Джентльмены, по ночам приходившие в их квартал в поисках девиц, были настолько легкой добычей, что Малви не верил своему везению. Заступи такому дорогу в переулке, пригрози, что у тебя пистолет — и этот болван без слова отдаст тебе свой кошелек. Покажи ему дубинку — сделает, что велишь. А если подойти к такому, когда он вышел из борделя — в тот самый миг, когда он, застегивая брюки, думает, что никто ничего не узнает, — и сказать негромко: «Я знаю, где вы живете, и расскажу вашей жене», он будет умолять тебя взять всё, что у него есть, и еще поблагодарит за согласие.
Вскоре Малви обнаружил любопытную вещь: простейший способ раздобыть деньги — попросить их. Он высматривал на улице джентльмена, который явно нервничает (видимо, новичок в этикете Ист-Энда), бедного неуклюжего дурачка, чьи пошитые на Сэвил-Роу штаны, того и гляди, лопнут от дыбящегося под ними желания. Малви неспешно подходил к нему с самой сочувственной улыбкой, на какую был способен, и, протянув руку, точно метрдотель, встречающий гостя, говорил: «Сэр, у меня неподалеку есть прелестная девчоночка. Красавица, грудки как персики. Привести ее вам, сэр? Ее комнаты тут рядом. Милая, благоразумная. Сделает всё, что вы пожелаете». Если джентльмену от смущения случалось замешкаться с ответом, Малви повторял: «Всё, что пожелаете». Тогда джентльмен протягивал ему горячие монеты, Малви благодарил и шел прямиком в ближайший паб, не сомневаясь, что этот франт не увяжется следом. И не сомневаясь, что даже если он ошибается, никто прилюдно не потребует у него обещанную потаскуху. По крайней мере, ни один джентльмен. Их жизнь подчинена правилам. И правила эти можно обратить в свою пользу: это и есть секрет, на котором зиждется жизнь Лондона. Приезжие выживают или умирают в зависимости от того, ведом ли им этот секрет; Фредерик Холл понимал это лучше многих.
55
Так произносится имя Папы Римского Пия IX, занимавшего в то время папский престол (1846–1878).