Из дневников Мерридита следует, что именно в феврале 1841 года он стал наведываться в Ист-Энд. Уходил из роскошного особняка и направлялся на восток вдоль реки, в мир, который его воображение не сумело бы нарисовать. Порой, шатаясь по оглушающим улицам, он вспоминал песню, которую слышал ребенком: эту балладу часто пела мать Мэри Дуэйн — о девушке, которая надела мундир и пошла в солдаты, чтобы найти любимого.
В это время дневники становятся путаными, даже беспорядочными: часть записей в них выполнена фантастически искусным шифром, помесью конне-марского гэльского и «зеркального письма». Целые недели оставлены пустыми или заполнены фальшивыми подробностями: на эти выдумки наверняка потребовались часы. Другие записи проникнуты ненавистью к себе; лихорадочные угольные наброски квартала, которому суждено было стать его прибежищем[71]. Запах, исходящий от этих ужасных страниц, поистине внушает страх: его невозможно забыть. Небрежные наброски являются в кошмарах: произведения человека, обреченного на муки. Поневоле вспомнишь фреску «Кары ада», некогда смотревшую с потолка на брачное ложе автора этих рисунков.
Парады уродов, ярмарки с аттракционами, собаки-крысоловы, пивные, ломбарды, кабаки самого низкого пошиба, где посетителям зачастую подмешивали снотворное в пойло, чтобы их обокрасть, киоски букмекеров и балаганы знахарей, лечащих молитвами и наложением рук, шатры евангельских христиан и вигвамы возрожденцев, уголки медиумов и убежища гадалок, где люди, которых вряд ли ждет хоть какое-то будущее, платят непосильные для них суммы за то, чтобы им сказали, что оно у них есть. Здесь верили в предсказуемость жизни — ценное качество, которое неустанно ищут в ней бедняки. Возможно всё — исцеление, спасение, незабываемые впечатления. Освобождение можно купить — или даже выиграть, если, конечно, хватит смекалки купить лотерейный билет. Крошечная ставка, которую и делать-то не хочется, вдруг да озолотит тебя.
«Как знать?» — говорят шаромыжники. Повезти может каждому.
В Ист-Энде все можно было одолеть, были бы деньги. Скуку, нищету, жажду, голод, разочарование, похоть, одиночество, утрату, даже саму смерть — и безысходность смерти. Здесь, точно в Зазеркалье, близкие не умирали, а лишь ускользали в невидимые покои. И оттуда уверяли оставшихся в своей непреходящей нежности — стоило только позолотить ручку гадалки.
И полумрак, и подъезды домов кричали об освобождении, и крик этот действовал на Мерридита, точно сила притяжения. Здесь, в переулках Чипсай-да и Уайтчепела, располагались публичные дома, о которых по вечерам шептались в его клубе. Он не раз представлял себе эти подвалы и задние комнаты, в которых женщины доставляли мужчинам удовольствие или причиняли боль. Мерридит знал, что некоторым мужчинам нравится боль, нравится, когда их бьют, стегают плеткой, плюют на них, унижают. А другие сами предпочитают унижать. На флоте ему доводилось встречаться с такими, и один раз его чуть не отдали под суд за то, что дерзнул вмешаться[72]. Некоторых мужчин возбуждает насилие, раззадоривают пытки. Как велико падение, ведущее к этому, как жесток такой человек, до какой степени не знает своих чувств. Мерридит радовался, что не таков, что собственные его исступленные желания столь заурядны.
За горсть монет они выполнят все, о чем попросишь. Ему и в голову не пришло бы просить их прикоснуться к нему. Для этого он был слишком благороден, да и не любил, чтобы к нему прикасались. Мерридиту больше нравилось наблюдать за тем, как они раздеваются: были здесь заведения, где удовлетворяли и такую прихоть. Сидеть в сумеречной комнате, припав к глазку, снова и снова наблюдать за происходящим. Нормальный досуг нормального мужчины. Недаром говорят: мужчины любят глазами.
В некоторых заведениях ему попадались совсем дети. Таких он всегда отсылал прочь. Тогда мадам присылали новых — или старух, переодетых девочками. Больше он в подобные места не ходил.
Но находились и другие. Всегда находились другие. Он отыскал место, подходящее ему больше прочих, и захаживал туда почти каждый вечер. Это заведение для мужчин, сказала мадам. Нормальных, мужественных, цивилизованных мужчин. Здесь не было ни перепуганных девчушек, ни старух, ни плеток, ни унижений, только красивые женщины. Свежие и здоровые, как только что сорванные орхидеи: женщины, точно с картин мастеров. Мое заведение, говаривала мадам, все равно что Национальная галерея.
Содрогаясь от страсти, он смотрел на них из темноты, и дыхание его туманило стекло, отделявшее наблюдателя от предмета наблюдения. Порой, глядя на раздевающихся женщин, делал себе укол. Пчелиный укус шприца. Слабый спазм плоти, точно ига цу вдруг закололо, но более неожиданно, и потом по его костям растекалось облегчение, будто лед разби вался в пустыне.
Спроси его жена, куда он ходит по вечерам, чего она уже почти не делала, он ответил бы, что играет в карты в клубе. В дневниках его перечислены прочие фальшивые алиби, почти всегда с подробным указанием времени и места, зачастую с описанием разговоров, выдуманных от начала до конца. Собрание Общества друзей Бедлама. Заседание благотворительного комитета помощи «падшим женщинам»[73]. Ужин старых викемистов, которого на самом деле не было. В сентябре 1843 года Лора сказала, что на неделю-другую хочет съездить с сыновьями в Сассекс. Мерридит не возражал — да и что он мог возразить, если она уже велела собрать чемоданы и подать экипаж. Виконт Кингскорт признался другу, что не уверен, вернется ли она, присовокупив — пожалуй, искренне, — что ему это уже безразлично.
Одна из девушек, за которыми он подглядывал, оказалась ирландка, черноглазая брюнетка из Слайго, и когда она негромко спросила, не желает ли он еще чего-нибудь, Дэвид Мерридит, к своему удивлению, ответил, что желает. Она отперла замок, отодвинула перегородку. «Тогда иди сюда, аланна[74], — прошептала она и поцеловала его. — Иди ко мне, милый, покажи, как ты любишь меня». Все кончилось очень быстро — он дольше выдумывал себе имя, когда она спросила, как его зовут. Девушка поднялась с тахты, наскоро подмылась над железным тазом в углу и молча ушла. Возвращаясь перед самым рассветом на Тайт-стрит, ее гость смотрел с моста Челси в Темзу, раздумывая, не броситься ли ему в реку. И лишь мысли о сыновьях остановили его.
Когда рассвет обагрил его одинокую спальню, он вколол в бицепс столько лауданума, что проспал почти весь день. Слуги не будили его. Они уже знали, что этого делать нельзя. Ему снилось, что он — его недавно женившийся отец, снилось то утро, когда он увидел, что отец его повесился на Дереве фей на лугу Лоуэр-Лок. Проснувшись, он вколол себе еще лауданума, так мучительно-глубоко, что игла коснулась кости, затем поднялся, оделся и поехал ужинать в клуб, а когда на Ист-Энд опустилась ночь, вернулся на Чипсайд-стрит. (Хотя в одном из дневников он писал: «Ночь здесь не опускается. Скорее, поднимается, убирает камень дневного света, под которым кишит Уайтчепел».) В полюбившемся ему заведении побывала полиция, мадам арестовали и отправили в тюрьму Тотхилл. Но были и другие заведения. Всегда были другие.
Он выучил каждый переулок и закоулок в Уайтчепеле, как узник знает каждый камень своей камеры. Он всегда держал его карту в голове и бродил по нему, как путник в перевернутой сказке: чем дальше забираешься, тем меньше узнаешь. Где-то в лабиринте его дожидалось желаемое. Ирландская девушка. Еще одна девушка. Две девушки. Мужчина и девушка. Может, даже двое мужчин. Порой он заходил в заведения наугад — и сразу же понимал, что не может остаться. Едва ему предлагали то, чего он хотел, как он терял к этому всякий интерес.
Неизвестно, что именно он искал, и если верить любопытному замечанию из его дневника. Мерридит и сам вряд ли знал это. Во флоте ему не раз случалось слышать утверждение, будто бы повешенный в момент кончины ощущает возбуждение Так себя чувствовал Дэвид Мерридит «Задыхающийся, придушенный, с восставшим детородным органом».
71
При подготовке редактуры настоящего издания (1915 г.) душеприказчики лорда Кингскорта запретили публиковать его рисунки, а из дневников разрешили взять лишь избранные цитаты. (Как ни странно, один из его рисунков появился в порнографическом издании, опубликованном анонимно в Лондоне в конце 1870-х годов. Оказалось, что это не один из «уайтче-пелских» эскизов, а копия «Трех граций» из книги аллегорических рисунков «Эмблемата» Андреа Альчато (1531 г.), которую лорд Кингскорт нарисовал в Италии во время медового месяца.) Альбомы с уайтчепелскими рисунками хранятся под замком в Secretum, или Тайном музее непристойных работ отдела древностей Британской библиотеки в Лондоне. —
72
«Ближе к концу службы случился неприятный инцидент, который я никогда не забуду. Пьяный коммодор измывался над слугой-негром, бывшим рабом, и это увидел проходивший мимо его каюты молодой лейтенант-ирландец, виконт Кингскорт из Карны. В нарушение всех правил коммодор раздел негра донага. Возникла шумная ссора, в ходе которой виконт ударил старшего по званию. Первый в Оксфорде был чемпионом по боксу в среднем весе, и второй это вскорости выяснил. Лишь благодаря вмешательству отца виконту удалось избежать больших неприятностей». Из книги «Четыре склянки в собачью вахту: жизнь моряка» вице-адмирала Генри Коллинза, рыцаря-командора ордена святых Михаила и Георгия. Изд-во «Хадсон и Холл», Лондон, 1863 г.
73
Мерридит никогда не состоял ни в одном таком комитете, однако регулярно жертвовал средства подобному обществу: основали его Диккенс с подругой Анджелой Бердетт-Кутте (из семьи банкиров) «для спасения обманутых и обездоленных девушек». —