Он дополз до угла тесной и темной камеры, глотнул сальной воды из кувшина на цепи. Сквозь люк просунули миску водянистого пюре. Холодное, как камень, но он едал и не такое. Слипшаяся картошка с рубленой свиной требухой и галеты: моряки называют это месиво «лабскаусом с боксти». Он быстро все съел и вылизал миску дочиста. В трюме о таком блюде можно только мечтать.
Некоторое время он рассматривал надписи, выцарапанные на протекающих стенах. Английские слова, ирландские слова, имена, ругательства. Его удивили пиктограммы, выгравированные, как эмблемы. Львы и обезьяны. Кажется, жираф. Схема, похожая на карту леса. Буквы какого-то языка, названия которого он не знал.
Наручники и кольца вделаны в переборку. Вместо гальюна — чугунная решетка в полу; в тридцати футах внизу, за шахтой свинцовой трубы, гулкая чернота волнующегося моря. За ним тоже можно наблюдать — правда, недолго. Подъем, падение. Точно кипит котел. Такие развлечения сбивают с толку. Вчера ночью он подумывал, не сбежать ли через эту дыру, гадал, как открутить винты с решетки. Задержав дыхание, погрузиться в воду, ободрать спину о жесткий киль. Но даже размышляя об этом, он понимал, что всего лишь коротает время. Он уже не тот, что раньше. Кончились его силы.
Из дубового коридора послышалось пение охранника, уроженца Нортумберленда.
Странное у него прозвище, у этого маленького чистенького нортумберлендца, который не поет, а щебечет, как птица. Он несколько раз говорил его любопытному узнику. Скримшоу: так моряки называют амулеты из слоновой кости или обломков кораблей. Если узнику приспевала охота поговорить, Скримшоу вступал с ним в разговоры. Но, что важнее, сам с разговорами не приставал.
Малви подошел к двери, крикнул Скримшоу. Тот показался в окошке, и Малви пожаловался, что у него пересохло в горле. Охранник, ссутулясь, поплелся прочь, не ответив ни слова, и через минуту вернулся с кружкой сидра. Узник осушил ее одним глотком, но сидр не утолил его жажды Он сном pyxнул на койку.
Обломки кораблей. Кость, ветки, выброшенные на берег. Стало темнее: ветер то налетал, то стихал, как перестрелка во время сражения, когда кончают ся боеприпасы. Малви кутался в одеяло, спасаясь от гнетущего холода, и изо всех сил старался отогнать мысли. В такие вечера, как этот, одеяло дарит отраду.
Мысль о том, что никто его не убьет и ему тоже не придется никого убивать, согревала пуще одеяла. Корабль будет раскачиваться, волны будут биться о борт, а он не вонзит кинжала в задыхающуюся жертву. Не услышит ни хруста раздробленных ребер, ни треска хрящей. И тело не обмякнет, когда он вытащит из него клинок.
Двенадцать рассветов назад он проделал бы это с легкостью. Когда Малви пробрался в каюту, мишень его спала. Глаза его постепенно привыкли к холодному душному мраку, и он разглядел, что добыча лежит на спине. Еле слышное негромкое бормотание беспокойного пьяного сна. Стон человека, блуждающего в собственных глубинах. Малви, точно влюбленный, подкрался к его кровати, так близко, что почуял пахнущий виски пот жертвы. Скоро взойдет утренняя звезда, но спящий ее не увидит. Все смолкло. Даже море затихло. Убийце померещилось, будто зрачки его расширяются слишком громко, и этот шум неминуемо его выдаст.
Он вспомнил шепот сына своей мишени, еле различимого, одурманенного сном мальчика, который пробудился в темноте атлантической ночи и заметил тень, крадущуюся прочь от открытого иллюминатора. Мальчик пошевелился. Малви ничего не сказал. «Грантли? — пробормотал мальчик. — Мы уже в Америке?» Малви не шелохнулся. Корабль безмятежно качнулся вперед. «Спи, — ответил Малви. — Я всего лишь ночной стюард». Мальчик задышал медленнее, зевнул в подушку. «В какой каюте спит твой папа?» — прошептало видение. Мальчик вяло махнул рукой и вновь провалился в забытье.
Мертвецки пьяный отец лежал, сложив руки на груди, точно уже в гробу или саване из парусины. Труп, Дэвид Мерридит. Убийца смотрел на него. Былое Чудовище из Ньюгейта воскресло, восстало с первым бледным проблеском на востоке.
Нож в руке. Нож занесен для удара. Но рука его тряслась. Он не сумел заставить себя сделать это. Ему помешала не совесть, а животное отвращение. Убийство — это всего лишь направление и сила удара, перемещение стали из одной координаты в другую, но сам он, прежде убивавший для того лишь, чтобы выжить, не нашел в себе сил вновь решить это уравнение. Он не знал почему — знал только, что это невозможно. Знал с той минуты, как ему поручили это задание, знал задолго до того: наверное, с самого Лидса. Он убил двоих. И больше никого не убьет. Можете назвать это трусостью — ему безразлично, как это называется. Здесь, в камере, он неуязвим для любых определений. Единственная угроза, которая маячит перед ним, — что его выпустят отсюда.
Он забылся сном, но спал неглубоко и неспокойно. Приглушенная музыка звучала громче, пронзительнее, за мелодией он различал глухие хлопки танцоров. Моя любовь в Америке? Кажется, так она называется? Нью-Йоркский порт. Каким-то он окажется? Как порт в Ливерпуле, Дублине, Белфасте. Порт: место для стоянки судов. Суда, суды — как похожи эти слова! Неужели его правда встретят убийцы? Чушь и блеф. Блеф: прием в покере. Пустая выдумка. Возможно, от средненидерландского blaffen — хвалиться. С ним во мраке сидит его брат Начальник Ньюгейтской тюрьмы. Незнакомая деви ца. Отец у камина. Диккенс. Молох. Майкл Фейгин из Дерри клера. Голос донесся откуда-то рядом, но он не видел откуда. Голос раздался снова, раскаленный клинок, яростно вонзающийся в покрытое льдом озеро Лох-Корриб, шипение: «Здесссъ друг, Малви».
Он открыл глаза в пещерной темноте. Взглянул на решетку люка. За нею двигалась тень.
— Кто там? — крикнул он.
Ответа не последовало.
— Там кто-то есть?
Кто-то прошаркал по палубе у решетки. Малви почудилось, будто он слышит тяжелое дыхание какого-то толстяка. Затопали сапоги, незнакомец опустился на пол.
— Подойди к окну, — быстро пробормотал кто-то. — Я друг, я тебе помогу.
— Как тебя зовут?
— Преподобный Генри Дидс. Скорее. У меня мало времени.
Малви поднялся с вонючего одеяла и опасливо приблизился к оконцу. Ветер ревел, точно бахвалился силой, и так же внезапно стихал, будто его убил кто-то сильнее. Дыхание слышалось яснее.
— Ну же, старина Пайес. Подойди ближе. Не бойся. В конце концов, я служитель Бога.
Грудной смех, словно у зеваки, наблюдающего за тем, как провинившегося бьют палкой.
— Признавайся, кто ты на самом деле, или не подойду больше ни на дюйм.
Снова раздался голос, искаженный страданием.
Я брат твой. Николас Малви. Я терплю муки! Они поджаривают мою душу, Пайес! Они подвешивают меня на крючья!
— Какого черта, кто ты такой?
Нет ответа. Он шагнул ближе. Вытянул шею. Залез на скамью. Незнакомец просунул руку сквозь решетку, попытался ухватить Малви за волосы. Малви отшатнулся, упал на мокрый пол. Из-за решетки донесся мрачный смешок. Странно-печальный смех человека, любящего пытать.
— А ведь почти достал тебя, Мертвяк. Ну ничего, ждать осталось недолго. Вскоре ты встретишься со своим задыхающимся братцем.
Незнакомец вновь просунул руку сквозь решетку, на этот раз медленнее, и бросил на склизкие доски что-то влажное.
— Вот твое сердце, Мертвяк. Я вырежу его у тебя.
Узник потрогал носком лежавшее на полу: оно сочилось влагой. Липкий комок желто-черных водорослей.
— Догадался, умник?
Малви ничего не сказал.