К его языку прилипла табачная крошка. Он не сразу сумел ее снять.
— Нет, сэр, к сожалению, не бывал. И вряд ли уже побываю. Я дальше Белфаста не забирался.
— Точно?
Призрак рассмеялся неожиданно беззаботно и мечтательно уставился в темноту.
— Лондон такой город, сэр, что побываешь, не забудешь. Говорят, там чудесно. — Он повернулся, посмотрел Диксону в глаза. — Говорят, там полно возможностей. Это правда? Говорят, там масса всего интересного.
— Вы утверждаете, что никогда не были в Лондоне, но должен заметить, что говорите вы так, будто бывали.
— Прошу прощенья, сэр. Но я не понимаю, что вы имеете в виду.
— Выговор у вас не ирландский. Вы говорите как лондонец.
— Я не вполне понимаю, что угодно вашей милости.
— И вчера за ужином вы ввернули словцо, которое я не мог не заметить. Ходебщик. Если не ошибаюсь, в Лондоне так называют уличных торговцев?
— В жизни я такого не говорил, сэр. Может, ваша милость ослышались. Или не поняли мой выговор.
— Говорили, мистер Малви, еще как говорили. Если не возражаете, я напомню вам.
— Если б и возражал, не стал бы обижать вашу милость возражением.
Диксон достал дневник и негромко прочел строчки:
— «Вечером ужинал вместе с мистером Малви из Коннемары: не могу не отметить, что его речь (признаться, прелюбопытная) пересыпана лондонскими словечками. Например: ходебщик, закадыка — это про друга.
— И вы всё записываете, сэр? Этакая докука.
— Пожалуй, можно сказать, что это профессиональная привычка. Если я не запишу, то непременно забуду.
— Почетная у вас профессия, сэр: писать. Говорят, перо сильнее меча.
— Говорят. Но я сомневаюсь, что это правда.
— И все равно, сэр, этот дар — великое благо. Жаль, у меня его нет. Многие его хотят, но дается он немногим.
— Какой еще дар?
— Дар выражать свои мысли на английском языке. На языке поэтов и Писания Господа нашего.
— Вообще-то ваш Господь говорил по-арамейски.
— С вашей милостью, может, и по-арамейски. А со мной так по-английски.
— Или на жаргоне Ист-Энда. Как ходебщики.
Призрак отрывисто рассмеялся и покачал головой.
— Должно быть, я слышал это слово от матросов. А что оно значит, я не сумел бы ответить даже ради собственного спасения.
— Вряд ли вас надо спасать, мистер Малви. По крайней мере, пока.
Он устало вздохнул и недоуменно нахмурился.
— Надеюсь, вы объясните мне, в чем дело, сэр. Вы говорите загадками.
— Когда я только приехал в Лондон, газеты писали об одном деле. Оно меня очень заинтересовало, сам не знаю почему. Дело мелкого воришки из Ньюгейтской тюрьмы, который убил надзирателя и сбежал. Вы, наверное, помните. Его фамилия была Холл. Его прозвали Ньюгейтским чудовищем.
— Я ни разу не слышал о деле, о котором вы говорите.
— Ну конечно. Не слышали. Вы же тогда были в Белфасте.
— Именно, сэр. Я был в Белфасте. Славном городе на реке Лаган.
— То есть о деле вы не слышали, но помните, где именно были, когда не слышали о нем.
Малви холодно посмотрел на него.
— Я провел немало времени в Белфасте.
— А я провел немало времени в Лондоне.
— Вам повезло, сэр. А теперь позвольте пожелать вам спокойной ночи.
— Я тогда сотрудничал с одной лондонской газетой. «Морнинг кроникл». Либеральная газета. И я задался целью узнать больше о пресловутом мистере Холле. Отправился в тюрьму, изучил его личное дело. Поговорил с обитателями притонов в той части города. Несколько недель прочесывал Ист-Энд. Познакомился с разговорчивым джентльменом по фамилии Макнайт. Он шотландец. Пьяница. Так вот он рассказал, что дурачил народ в Ламбете в компании некоего ирландца по фамилии не то Мерфи, не то Малви. Из Коннемары. Жил неподалеку от Арднагривы. Как ни странно, он называл себя Холлом.
— То-то вы, наверное, обрадовались, сэр.
— Да. Этот Мерфи или Малви отсидел семь лет в Ньюгейте. Я уже говорил?
— Там полно ирландцев, сэр. Нашему брату в Англии приходится нелегко.
— Немногих посадили в тот же день, что и Чудовище. Девятнадцатого августа тысяча восемьсот тридцать седьмого года. По тем же обвинениям. Возможно, с той же внешностью.
Диксон раскрыл репортерский блокнот и достал потрепанную газетную вырезку. Дырявый листок пожелтел, как старое кружево, его слишком часто мяли и сгибали. Диксон аккуратно развернул заметку, придерживая, чтобы не улетела. Черная рамка. Двадцатый кегль. Жуткий угольный взгляд Фредерика Холла: убийца.
— Как вы сказали, — произнес Грантли Диксон, — у каждого есть двойник.