Перед ним, точно призрак, явилось воспоминание детства. Сумасшедшая в Голуэе с визгом рвет на себе одежду, демонстрируя прохожим наготу. Его няня, мать Мэри Дуэйн, дабы оградить его от этого зрелища, ведет его прочь по грязной улице. Опьянение ужасом. Руки его в варенье.
— И лечения нет?
— Можем лишь немного облегчить симптомы с помощью ртути. Разумеется, мы не хотим, чтобы вам стало хуже до прибытия в Нью-Йорк. Следующие сорок восемь часов вам необходим полный покой.
— А что в Нью-Йорке?
— Там есть частное заведение для пациентов, кто страдает от той же болезни, что вы. Как только прибудем, я могу договориться, чтобы вас приняли туда.
— Кажется, такие заведения называют лечебницами для сифилитиков.
— Не важно, как их называют: медсестры там хорошие. В некоторых научных работах высказывают предположение — имейте в виду, пока только предположение — о том, что удалось отыскать новое средство, внушающее надежду: иодид калия. Но пока что оно малоизучено. И результаты крайне неубедительны.
— Значит, сделать ничего нельзя?
— Если бы у вас была первая или вторая стадия, можно было бы побороться. И мы будем бороться конечно же. Но шансы невелики.
— Как думаете, сколько мне осталось? В худшем случае?
— Полгода. Может быть, год.
Solve vincula reis, prefer lumen caecis,
mala nostra pelle, bona cuncta posce[99].
Накатившая волна обдала их желтыми брызгами. Густые полосы белой пены плескались о борт. Мерридит вытер глаза рукавом.
— Спасибо вам за смелость, Манган. Наверное, это трудно. Такие вот ситуации.
— Мне очень жаль, сэр. Я желал бы вас обнадежить.
— Нет-нет. Я должен пожать вам руку. Палач не виноват, он лишь исполняет свой долг.
— Скажите, сэр, бывали ли у вас неприятности такого рода?
Лорд Кингскорт не ответил. Доктор тихо добавил:
— Я уже стар, Мерридит. Меня трудно чем-либо удивить.
— В молодости я подхватил гонорею. — Слово повисло в воздухе, точно плывущий камень.
Доктор кивнул, уставился вдаль, точно силился рассмотреть что-то движущееся в темноте.
— Видимо, вы захаживали в определенные заведения?
— Раз-другой. Много лет назад.
— М-м. Конечно, конечно.
— Первый раз еще в Оксфорде. Отправились развлекаться с друзьями. Второй, когда служил во флоте. И третий раз в Лондоне.
— Раньше считалось, что сифилис и гонорея — разновидности одной болезни. Близкие родственники, если угодно. Теперь мы знаем, что это не так. Несколько лет назад профессор Рикор[100] обнаружил разницу. Кажется, в тридцать седьмом году. Гениальный француз.
— Что будет с моей женой?
— Если хотите, я сам сообщу ей. Или можем попросить миссис Деррингтон. Но лучше бы она узнала это от вас.
— Она не должна об этом знать, Манган. По крайней мере, пока.
— Мерридит, вполне возможно, что она тоже заразилась. Она…
— У нас давно нет близости, — тихо перебил он. — Вот уже несколько лет.
Из-за огромной тучи выскользнула затененная луна.
— Вообще?
Он кивнул.
— Мы не живем как муж и жена. Я хотел уберечь ее. После того, как заразился в прошлый раз.
— Все равно. — Доктор вздохнул. — Латентная стадия может длиться от месяца до десяти лет. А порою намного дольше. Ей грозит серьезная опасность. Как и любой другой женщине, с которой вы были близки. Такая женщина есть? Прошу вас, Мерридит, скажите мне правду.
Доктор принял молчание за разрешение продолжать.
— На этом корабле есть одна молодая особа, при упоминании о которой вы всегда прячете глаза. Мы с миссис Деррингтон сразу это заметили. Еще я заметил, что эта молодая особа никогда не разговаривает с вами. Довольно необычно для отношений служанки и господина.
— И что с того?
— У вас была телесная близость? Пожалуйста, скажите правду.
— Нет.
— Но между вами связь?
— Раньше… я приходил к ней в комнату по ночам.
— И что между вами было? Мне нужно знать всё.
— Если вам правда нужно это знать, она позволяла мне смотреть, как она готовится ко сну.
— Раздевается?
— Как еще прикажете готовиться ко сну?
— Вы к ней прикасались, Мерридит? Она прикасалась к вам?
Он посмотрел в лицо своего инквизитора, но оно было невозмутимо. Мерридит вдруг подумал об исповеди у католиков. Не так ли и их допрашивают в тесной, как гроб, кабинке? Ему всегда казалось странной мысль поверять другому человеку свои слабости и страсти, сокровенные желания, телесные и душевные. Теперь он усматривал в этом своего рода освобождение. Но не благочестие. Скорее, напротив.