Шеймаса Мидоуза арестовали за убийство Мерридита, однако единогласно признали невиновным. Меня вызывали в суд как второстепенного свкдетеля защиты, и я показал, что записку, найденную в первом классе, сочинил не обвиняемый. Я знал это наверняка и объяснил откуда. Шеймас Мидоуз тогда не умел ни читать, ни писать, в чем и признался мне со странной гордостью однажды утром, когда я пытался взять у него интервью.
Меня не спрашивали, подозреваю ли я еще кого-нибудь, и я не стал выдвигать предположений. Я обещал Пайесу Малви, что не выдам его, и, как любой честный журналист, намерен был сдержать слово. Я ответил на все вопросы, ни разу не солгав, и судья похвалил меня за краткость показаний.
Среди ирландцев Нью-Йорка процесс наделал шуму: многие считали обвиняемого героем. Сперва он пошел в боксеры, но неудачно, потом служил в полиции и в конце концов подался в политику, сперва охранял Босса Магуайра по прозвищу Голубчик, потом собирал деньги, был доверенным лицом кандидата на выборах и в конце концов сам стал кандидатом. «Левшу Джимми Мидоуза, представителя трудящихся» одиннадцать раз выбирали в Восточном Бронксе, а в 1882-м чуть было не выбрали мэром Нью-Йорка: в своей неудаче он неизменно винил не предпочтения электората, а помощников, которые толком не умеют считать. Демократические перипетии казались ему мелким неудобством. Довольно часто, когда считали его голоса, итог равнялся общему числу зарегистрированных избирателей в округе, а два раза даже превзошел его. («Человеку следует осуществлять свои права при каждой возможности. — уклончиво говорил он. — Разве не в этом суть Америки?»)
Два года спустя его привлекли к суду за мошенничество: выяснилось, что он сдал письменный экзамен за своего неграмотного избирателя, кандидата в почтальоны, которого пообещал устроить на работу. Судебный процесс прекратили после того, как главный свидетель обвинения при загадочных обстоятельствах выпал из окна и сломал челюсть. На следующий год Мидоуза переизбрали: за него и так было большинство избирателей, теперь же их количество увеличилось на треть. «Мои бюллетени не считают, ребята, а взвешивают», — сказал он репортерам. Скончался он мирно в возрасте ста одного года в особняке, выстроенном в стиле неорегентства: неизвестно, как Мидоузу удалось приобрести его на заработки представителя общественности.
Говорили, что перед смертью он раздумывал над предложением киностудии Эдисона из Оринджа, штат Нью-Джерси. Один из руководителей киностудии, некий Эдвин С. Портер, хотел снять короткометражный художественный фильм по мотивам жизни и приключений Мидоуза. Предполагалось назвать картину «Дикий ирландский скиталец», однако переговоры застопорились. (Видимо, из-за желания скитальца сыграть самого себя.)
На его похоронах собралась огромная толпа бедняков, многие считали его кумиром. Если он и бывал нечестен (а некоторые из них это понимали), так честный, говорили они, оставил бы нас гнить в трущобах — утверждение, не лишенное убедительности. Шеймас Мидоуз, как и маркиз Куинсберри, был не таков. (Впрочем, почитатели другого блистательного ирландца, Оскара Уайльда, наверняка знают, что и маркиз Куинсберри бывал неразборчив в средствах.)
Мессу служили пятнадцать священников, в том числе двое из пяти сыновей Мидоуза, и другие его родственники. Процессия ненадолго остановилась у причала на Фултонстрит. в месте, где Левша Мидоуз впервые ступил на американский берег, и волынщик сыграл древнюю коннемарскую погребальную песнь. Архиепископ Бостонский О’Коннелл, отправлявший погребальный обряд, сказал; «В общем и целом Джимми был демократом. Чтобы понять, чего хочет народ, ему достаточно было всмотреться в глубину собственной великой души».
В ходе процесса по делу об убийстве Мерридита выяснился ряд подробностей, весьма мучительных для семьи жертвы. Оказалось, что незнакомец, ходивший по Ист-Энду по пятам за Мерридитом, был вовсе не ирландский революционер, а сыщик-англичанин, которого нанял отец Лоры Маркхэм, недоумевавший, куда зять тратит столько денег. Мистер Маркхэм не знал, что поместье Кингскорт вот-вот пустят с молотка и что отец лишил его зятя содержания, и заподозрил, что Мерридит завел любовницу. На суде стало известно, что Мерридит ходил по борделям: Лоре Маркхэм и сыновьям тяжело было это слышать. Стало известно и о его заболевании: пикантные подробности напечатали во всех газетах, дополнив простой моралью с разъяснениями, будто такие дополнения и разъяснения еще кому-то нужны. Нигде ни разу не сказали: то, чем страдал Мерридит — болезнь, не проклятие, не возмездие, не наказание за пороки, а обычная зараза. До того сильна всеобщая тяга приписывать недугам сверхъестественную природу (как и голоду — пожалуй, и неслучайно), что, когда приходит пора описать историю Мерридита, так и подмывает умолчать о его болезни или исправить ее хронологию, или подменять ее чем-то еще. Но все это было бы ошибкой, молчаливым оправданием обмана. Он болел тем, чем болел, и за это его признали виновным, хотя, по сути, он не совершил ничего предосудительного. Безжалостно-благочестивый судья, восходящая звезда нью-йоркской политики — он знал, как апеллировать к жадности злодеев (навык, свойственный и более праведным моим соотечественникам), — посмертно вынес ему приговор. Если бы мог, он признал бы Мерридита виновным в убийстве самого себя и вывесил бы его труп на церковном дворе.