Казалось, он знал, что я сделал.
Возможно, я рассчитывал отыскать в его журнале подсказку, что случилось на корабле, чтобы понять то, чего не понимал тогда. Возможно, мне виделось в этом ужасное напоминание о тридцати днях, определивших мою дальнейшую жизнь. Возможно — почему бы не признаться в этом сейчас, старику следует исповедоваться в грехах, — я надеялся, что его журнал составит костяк моей истории. Романа, который мне всегда хотелось написать, но так и не получилось.
Я взял его журнал, он до сих пор со мной, эта пугающая ведомость страданий человеческих, страницы ее пожелтели и высохли от времени, обложка из телячьей кожи в светлых пятнах морской воды. Читатель видел слова Иосии Тьюка Локвуда, который скончался в Дувре от голодного тифа через год и два месяца после нашей последней встречи. Достоинство его слов в том, что они написаны непосредственно во время событий, тогда как мои собственные воспоминания, хоть и представляются мне яркими, неизбежно вызывают сомнение, поскольку написаны много лет спустя. Так и должно быть. Я старался не искажать события, но, несомненно, это не всегда удавалось.
Хотелось бы верить, что записки мои объективны, но, разумеется, это не так и никогда не было так.
Я там был. Я непосредственно участвовал в событиях. Я кое-кого знал. Одну любил, другого презирал. Я не ошибся в слове: я действительно презирал его. Так легко презирать, если в деле замешана любовь. К третьим я попросту был равнодушен, и это равнодушие — тоже часть повествования. Разумеется, я выбирал, какие слова капитана обрамят рассказ и поведают историю. Другой автор выбрал бы другие. Важен не материал, а подача.
Из обнаруженных бумаг, из найденных документов, из расследований, воспоминаний, интервью, из справок, наведенных о других пассажирах, плывших на том корабле, из вопросов, которые я задавал во время неоднократных визитов на те скалы, что на картах зовутся «Британские острова», выяснилось кое-что еще, что смело можно отнести в разряд фактов. Ради любопытных перечислю:
Жил-был уроженец Голуэя по имени Пайес Малви и другой, по имени Томас Дэвид Мерридит. Они уплыли в Америку в поисках новых начинаний. Первому велели убить второго, которого винили за преступления отцов. В другом мире они не были бы врагами, в другое время, пожалуй, даже стали бы друзьями. Они даже не догадывались, сколько у них общего. Один родился католиком, второй протестантом. Один ирландцем, второй англичанином. Но главное их различие заключалось не в этом. Один был богат, второй беден.
Жила-была красавица по имени Мэри Дуэйн, родом из деревни Карна в Коннемаре, средняя дочь Дэниела Дуэйна и Маргарет Ней, первый был рыбаком и земледельцем, вторая няней, матерью семерых детей. Мэри некогда полюбила юношу, не зная, что он ее брат. Он тоже ее полюбил и лишь позже узнал, что она его сестра — или, пожалуй, полюбил бы, если сумел бы. Этого юношу и ту девушку, которая так им дорожила, в конце концов разлучило (как, пожалуй, разлучает всех) не то, что их разделяло, в то общее, что было между ними — запутанное прошлое, созданное не ими. То, что в Ирландии порой зовется «положением дел».
Одни сочтут неспособность изменить положение дел виной юноши, другие усмотрят в этом своего рода жертвенность. Я не берусь судить чужие грехи: мне и своих хватает, есть над чем поразмыслить. Назовите его сыном отца, который его уничтожил. Назовите его неприкасаемым, низшим из низших. Он мог бы сделать хорошее, если бы знал об этом. Я убежден, что в юности, когда веришь, что могущество не имеет значения, Мэри Дуэйн разглядела в нем эту чудесную способность, разглядела до того, как их разлучили деньги, до того, как их разделило положение в обществе, до того, как она оказалась в его власти и он получил возможность этим злоупотреблять. Они не были Ромео и Джульетта. Они были хозяин и служанка. У него был выбор, которого не было у нее. И то, что он сделал именно такой выбор, — документально подтвержденный факт. Каждый человек — сумма своих решений, это чистая правда. И пожалуй, кое-чего еще.