В 1868 году она ехала на трамвае, попала в аварию и ослепла: эта же авария до конца дней усадила ее в инвалидную коляску. Но это не мешало ей заниматься тем, чем она хотела. Вся ее жизнь в Америке была посвящена помощи бедным, она ратовала за права женщин и негров. Участвовала в целом ряде важных событий, но, пожалуй, больше всего гордилась тем, что вместе с другими женщинами пыталась проголосовать на президентских выборах 1872 года (за Улисса С. Гранта) и угодила в тюрьму. Когда судья спросил, каково вдовствующей графине делить камеру с дочерью раба, Лора ответила, что не знала большей чести. Она боролась с нетерпимостью и предрассудками везде, где их замечала, и ожесточеннее всего в себе самой, чего другие, в том числе и я, не делали. Ее не стало в 1903-м, на восемьдесят восьмом году жизни: она умерла на учредительном собрании Американского профсоюза дамских портных, организации, которую помогла основать. Для меня величайшая честь, что я знал Лору, а то, что я ее любил, пожалуй, единственное по-настоящему хорошее дело, которое я сделал в жизни.
Наша прекрасная дочь родилась недоношенной и умерла вскоре после крещения: ее назвали Верити Мэри Мерридит Диксон, в честь двух славных ее предшественниц. Вскоре мы узнали, что у нас больше не может быть детей — известие, смириться с которым оказалось непросто. Взять ребенка на воспитание или усыновить нам не позволили. В те годы у «цветных» не было таких прав, и хотя цвет моей кожи такой же, как у президента Вильсона, душа моя по закону другого цвета. Отец мой на четверть чокто, и это сыграло против нас. Когда Управление по делам несовершеннолетних вернуло нам документы, в графе «причина отказа» пропечатали: «Принадлежность к черной расе».
Двое замечательных сыновей Лоры — моя отрада. Об Ирландии не вспоминают. Говорят, что родились в Америке.
Роберт был женат трижды, Джонатан ни разу. Давным-давно признался мне, что предпочитает общество мужчин, остался верен себе и, кажется, счастлив — во всяком случае, он один из лучших людей, кого я знаю. Оба этих немолодых уже человека носят мою фамилию — они сами так решили, когда им было за двадцать, я этого не ожидал и, разумеется, ничем не заслужил. Говорят, они даже внешне похожи на меня: при определенном освещении так и есть. Нас часто принимают за трех братьев-стариков, когда мы сидим в кафе, одинаково раздраженные на весь мир. («Седрах, Мисах и Авденаго»[115], говорит официант, думая, что мы не слышим.) Я каждый раз так радуюсь, что слово «радость» неспособно выразить моих чувств.
Зимой, когда с лип опадают листья, я вижу надгробие их матери из окна, у которого сижу и пишу. Прекрасная дочь, которую мы потеряли, покоится подле нее. Я часто их навещаю, теперь почти каждый день. Мне нравится слушать стук колес проезжающих мимо трамваев, гудки буксиров, заходящих с реки — напоминание о том, что этот шумный город на самом деле древний остров, доисторическая скала, сокрытая бетоном. Каждое утро на кладбище поют странные птицы. Старик священник много раз говорил мне, как они называются, но последнее время у меня все вылетает из головы. Наверное, это не важно. Поют, и хорошо.
Весной на кладбище гуляют парочки, конторские служащие, студенты университета. Порой я вижу, как ребенок ловит сачком удивительных бабочек в зарослях крапивы позади часовни. Этот светлый мулат, маленький чистильщик обуви, который насвистывает южный госпел, пробираясь на цыпочках меж могильных плит и посмеиваясь себе под нос, сажает бабочек в стеклянные банки и продает на своем рабочем месте на Двенадцатой улице. Вскоре и надо мною будут петь птицы. Врачи говорят, дни мои сочтены. Мне хочется думать, что мальчик будет насвистывать надо мной госпел, а когда вырастет, то и его сын. Но я знаю, что этому не бывать. Я уже ничего не услышу. Не на что надеяться, нечего бояться.
Все, что описано выше, было на самом деле. Это факты.
Что же до остального — подробностей, акцентов, приемов повествования и композиции, событий, которых, может, и не было, или были, но совершенно иначе, нежели здесь описано, — всё это принадлежит воображению. И я не стану извиняться за это, даже если кому-то и покажется, что следовало бы.
Может, они и правы — по крайней мере, со своей точки зрения. Взять реальные события и превратить их в нечто другое — задача, за которую нельзя браться беспечно и хладнокровно. Читатели сами ответят себе на вопрос, стоило ли так поступать и этично ли это. Любой рассказ о прошлом способен вызвать подобные вопросы: можно ли понять историю, не спрашивая, кто ее рассказывает, кому и для чего.
115
Три еврейских юноши, брошенных в огненную печь по приказу Навуходоносора (сюжет из Книги пророка Даниила).