На третье утро перед самой зарей к нему подошел матрос с кофейником. Лицо незнакомца, спину его шинели и полы шляпы покрывали крупицы льда. Он не то что не принял милосердного дара, а даже его не заметил. «Беден, как подручный чумного доктора», — заметил помощник капитана, проводив взглядом безмолвно ковыляющего прочь конне-марца.
Порой еженощный ритуал Призрака казался морякам не то религиозным обрядом, не то диковинным самонаказанием сродни тем, какие, шептались матросы, бытуют среди ирландцев-католиков. То ли смирение плоти за некое прегрешение, о котором нельзя упоминать, то ли искупление за души, томящиеся в чистилище. Эти ирландские аборигены верят во всякие странности, и моряк, которого занесет к ним ремесло, своими глазами увидит их странное поведение. Они невозмутимо и сухо рассуждают о чудесах, видениях святых, кровоточащих статуях. Ад для них так же реален, как Ливерпуль, в раю они ориентируются так же легко, как на острове Манхэттен. Молитвы их похожи на заговоры или на заклинания вуду. Быть может, Призрак — святой, один из их гуру.
Но и у соплеменников он вызывал смущение. Беженцы слышали, как он открывает люк, спускается, хромая, по лестнице, и свечной полумрак: волосы всклочены, платье промокло насквозь, глаза стеклянные, точно у снулой макрели. Завидев его, пасса[5] жиры понимали, что наступил рассвет, но Призрак, казалось, приносил с собой вниз пронизывающий ночной холод. Мрак окутывал его, будто складчатый плащ. Если на палубе стоял гул, как бывает даже на рассвете — мужчины негромко беседуют, какая-то женщина исступленно читает нараспев Пять тайн радостных[5], — при его появлении все умолкали. Пассажиры смотрели, как Призрак, дрожа, вышагивает по палубе, ковыляет меж корзин и свертков, ослабев от изнеможения, кашляет, оставляет за собой мокрый след, — потрепанная марионетка с перерезанными нитями. Сдирает с трясущихся плеч сырую шинель, складывает, сворачивает валиком, неуклюже укладывается под одеяло и засыпает.
Спал он весь день, что бы ни творилось вокруг. Ему не мешал ни плач младенцев, ни морская болезнь, ни свары, ни слезы, ни драки, ни игры, наполнявшие трюм шумом жизни, ни рев, ни проклятья, ни улещивания, ни ярость: он трупом лежал на полу. По нему сновали мыши — он даже не шевелился, за ворот его нательной рубашки заползали тараканы. Вокруг него носились дети, порой их тошнило, мужчины пиликали на скрипках, спорили, орали, женщины пререкались из-за лишнего куска хлеба (ибо пища была единственной валютой этого плавучего доминиона, и из-за ее раздачи разгорались нешуточные споры). Среди этого гула молитвою разносились стоны больных, лежащих на неудобных койках: здоровые и больные спали бок о бок, страдальческие стоны и пронизанные страхом молитвы мешались с жужжанием бесчисленных мух.
Мимо клочка грязного пола размером не более крышки гроба, который Призрак назначил своим ложем, тянулась очередь в два единственных на нижней палубе гальюна. Одно отхожее место растрескалось, второе забилось и переливалось через край; в обоих кишели сонмы пищащих крыс. К семи часам утра аммиачная вонь, неизменная, как холод и крики трюмных пассажиров, с неистовой силой наполняла плавучую темницу, била в нее, точно струя спирта. Казалось, смрад облекался плотью и его можно забрать в липкую горсть. Гниющая пища, гниющая плоть, гниющие плоды гниющего нутра: вонь пропитывала волосы, одежду, руки, стаканы с водой, хлеб. Табачный дым, рвота, стоялый пот, плесневелая одежда, грязные одеяла и дешевый виски.
Дабы изгнать немыслимое зловоние, распахивали иллюминаторы, предназначенные для проветривания трюма. Но ветер, казалось, только усиливал смрад, разносил его по всем углублениям и укромным уголкам. Дважды в неделю дощатый пол поливали морской водой, но даже пресная вода отдавала поносом, и в нее добавляли уксус, только так ее можно было пить. Зловоние окутывало трюм; влажные, ядовитые, тошнотворные испарения щипали глаза, обжигали ноздри. Но даже этим удушливым миазмам смерти и запустения оказывалось не под силу разбудить Призрака.
С самого начала пути он хранил невозмутимость. В утро отплытия из Ливерпуля, незадолго до полудня, из толпы на верхней палубы послышались громкие крики. С юга к нам приближалась баркен-тина, направлявшаяся вдоль побережья в Дублин.