Элуред и Эарендиль обменялись многозначительными взглядами, но предложение свое сын Идриль назад не забрал.
— Благодарю, внук Тургона.
Их кони двинулись по площади, и подумалось невольно — как нелепо они, должно быть, выглядят рядом. Возле этого сияющего юнца Руссандол сейчас походил на мрачного ворона разве что. Если на свете бывают рыжие с проседью вороны.
— Я не хочу и не умею разводить вежливые речи, — по правде сказать, Руссандол просто разрывался между желанием обогнать спутника, остаться одному — и завести разговор о том, что беспокоило его в истории падения Гондолина со времени, как рассказы о нем доползли до Амон Эреб.
— Просто скажу — я хочу спросить о Маэглине, сыне Эола. Каков он был, и известно ли, что сделало эльда крови Финвэ предателем. А я отвечу на твои вопросы.
Эарендиль улыбнулся. На его груди сверкнула застежка-орел с удивительной красоты камнем, нежного и глубокого цвета юной листвы. Настолько ясного и чистого, что от одного взгляда на него становилось немного легче на душе. Даже теперь.
— Меня учили подобающим речам, — сказал юноша почти весело, легко перейдя с синдарского наречия на чистый квэнья. Соловая лошадь вскинулась, замотала головой, и он успокоил ее, потрепав по шее. — Но я с десяти лет рос возле кораблей, там длинные слова и вежливые речи не слишком уместны. А иногда могут жизни стоить. И потому был не лучшим учеником в этой науке. Что до Маэглина… Не могу рассказать подробно, каков он был. Мать ему не доверяла и опасалась его, это передалось и мне. Я избегал его. Думаю, и он не хотел меня видеть. А вот мой дед очень любил его и верил безгранично.
— Но как Маэглин нашел способ из тайного города, окруженного горами, вступить в сообщение с Врагом?
— Он много лет обходил все окрестные горы в поисках редких руд. Здесь он был великий знаток. Порой уходил надолго, и при мне никто этому не удивлялся. Признаться, я давно не говорил об этом со старшими, не хотел его вспоминать. Но когда мы бежали из города, то слышал разговоры, что, быть может, его взяли в плен орочьи разведчики во время такой вылазки, а потом Маэглин успел вернуться до того, как его хватились.
— Значит, его сломили не пыткой. Это требует изрядного времени, да и скрыть потом невозможно.
— Нет. Я думаю, его склонили страх и ненависть… и жадность.
— Ненависть?
— К моему отцу. И ко мне. Я для него был лишь помехой, как и отец. К тому времени он, кажется, начал впадать в безумие, считая нас единственным препятствием к тому, чтобы получить мою мать. А его чувства к ней перестали быть любовью, переродившись в некий вид жажды или жадности. Он алчно желал заполучить ее в собственность, как наугрим, наверное, жаждут приумножить свои сокровища.
— И это тебе известно точно, — отметил Руссандол.
— Он ворвался к нам, когда мы готовились уходить из города. Схватил меня и угрожал моей смертью, если мать не отправится с ним. На деле же просто хотел убить меня. Но я отбивался, как мог, а потом пришел отец. И еще спасла кольчуга под одеждой, ее велела надеть мать. Этот… не сумел сразу меня заколоть, а второй удар отец нанести не позволил. И помню, как от него разило ненавистью, жадностью и страхом одновременно. Страхом перед чем-то невообразимо огромным.
«Вполне вообразимо. Если бы он хоть сдался не сразу… Какая мерзость».
— Можно ли счесть, что он был трусом и прежде? — спросил Руссандол задумчиво.
— Именно трусом, избегающим опасностей — нет, — поразмыслив, ответил Эарендиль. — Но некий страх в нем, должно быть, жил. По словам тех, кто видел его появление — он словно бы опасался своего отца, еще до того, как тот совершил злодейство. Если Маэглин с юности испытал страх перед отцом вместо любви, страх перед силой — это могло подтачивать его изнутри очень долго.
«И когда его испытали на прочность — он сломался».
Некоторое время они ехали в молчании, под перестук копыт по деревянной мостовой. Даже улицы мостили здесь спилами стволов, или же делали дощатые настилы там, где улицы шли ровнее.
— Благодарю за ответы, внук Тургона.
— Мне показалось, ты ищешь ответ на нечто большее, чем просто вопрос о Маэглине, князь Маэдрос. Я рад, если мой ответ стал частью этого большего.
«Умник ты драугов…»
— Спрашивай сам.
— Я думал, что довольно многое о тебе знаю. Если не сочтешь дерзостью мой вопрос, князь — скажи, когда у тебя появилась седина?
«Сочту», — хотел ответить Руссандол. Но настоящей злости не было. Мальчишеская дерзость либо мальчишеское любопытство были все же слишком мелкими рядом с разговорами в Каминном зале. А еще мальчишка был с ним откровенен.
— Отчасти — после Бессчетных слез. Отчасти позже, — сказал он кратко.
— Отец считает, — помолчав, начал Эарендиль, — что своими силами мы уже не сможем отразить Врага. И нужно просить о помощи. Однажды он уже беседовал со Стихией и верит, что те помогут нам.
— Я слышал об этом.
— И не веришь.
— Считаю пустыми надеждами.
— Но его опасения на пустые не похожи.
— После Бессчетных Слез я надежды не вижу. Впрочем, не стану мешать твоим.
Хорошо быть мальчишкой и радоваться жизни, подумал Руссандол. Надеяться на удачу, на мудрого отца, на чью-то помощь. Просто — надеяться.
— А я хотел бы помешать твоему отсутствию надежды.
— Зачем?
Эарендиль помедлил с ответом и остановил соловую лошадку. Руссандол поднял взгляд — они оказались вновь возле улицы, где играли дети атани. Впрочем, с удивлением отметил он, не только атани. Несколько юных эльда в ярких одеждах — гондолиндрим, должно быть — играли вместе с ними. Прямо сейчас один из них пытался помирить двух плачущих детей.
В Гондолине не ждали нападения и до последнего верили в безопасность и рождали детей.
В Дориате до падения завесы, говорили — тоже.
Забывшись, он дернул поводья и скрипнул зубами.
— Затем, — сказал, наконец, Эарендиль, — что отец однажды сказал: в доспехах судьбы всегда найдется брешь. — Он помолчал. — Затем, что мои родители отплывут, а я останусь с Сириомбаром, вместе с госпожой Эльвинг. И с мыслями о том, что однажды сюда под стены могут прийти войска… с Севера. Может быть, эти дети успеют вырасти.
…Вместе с госпожой Эльвинг, значит. Впрочем, было бы чему удивляться. Двое полукровок, двое наследников.
Есть надежды, которые умирают, не родившись.
— Чтобы сражаться, надежда не нужна, — бросил Руссандол.
«А чтобы сражаться вместе, нужно кое-что другое».
Он ждал следующего вопроса, но юноша замолчал. Все-таки он уже ребенком не был, этот внук Тургона, и понимал некоторые вещи без того, чтобы их объяснять вслух. Полуатани взрослеют тоже быстро, сказал Элурин.
Стража у ворот вся была на местах, и Руссандола провожали внимательными и настороженными взглядами. А он невольно снова отмечал среди них женские лица.
Лучницы. Здесь немало женщин с боевыми луками. И даже та невысокая нис, чье лицо знакомо — с луком больше чем в половину своего роста. Морготовы драуги…
Среди провожающих был все тот же непроницаемый Эгалмот, блюститель приличий, приветствовавший наследника своих правителей церемонно, как и гостя. Чтобы нельзя было придраться. С вежливостью, которая легко становится оскорбительнее иной честной грубости.
Оружие Руссандолу поднесли торжественно, как чаши на пирах. Пришлось выдохнуть, пристегнуть перевязь с мечом и повесить кинжал на пояс: если бы он позвал оруженосца на помощь, неладное отметили бы многие, зорких глаз тут хватало. На удивление, ожог причинил чуть меньше боли, чем ожидалось.
Кажется, Эарендиль был готов сопроводить гостя и дальше, но Руссандол его опередил — короткой благодарностью дал понять, что поедет один.
Мальчишка смотрел прямо в глаза внимательно и с той самой надеждой, которую, по разумению Руссандола, в такие времена стоило бы выдергивать с корнем. Словно искал брешь в доспехах Судьбы.
«Но я, Моргот побери, и не садовник, чтобы корни рвать».