— Петр Степанович, в нашей библиотеке есть «Песни Оссиана»? — спросил Рылеев.
— Есть, ежели не пропали…
— Дайте мне.
— Когда? Сейчас?
— Сейчас.
Железников посмотрел на Рылеева и сказал:
— Пошли в библиотеку.
Кровать Рылеева стояла возле ночника, горевшего всю ночь. И всю ночь он читал «Песни Оссиана» — книгу, которая вдохновляла самого Суворова.
Суровая поэзия древних кельтов производила большое впечатление, и даже тяжеловатый устарелый язык перевода, вызывавший у ревнителей нового слога насмешки, здесь был так естествен, что Рылеев невольно вспомнил слова Геракова о том, что есть предметы, о которых нельзя говорить обыкновенным слогом.
Проснувшийся до звонка Фролов удивленно спросил:
— Ты, Рылеев, всю ночь читал?
— Да.
— А что за книга?
— «Песни Оссиана».
— Ведь это же какая-то старая скучища!
— Я тоже так думал, пока сам не прочел. Вчера у меня интересный разговор был с Петром Степановичем, про Суворова. Он ведь знавал его…
И Рылеев пересказал другу, что услышал от Железникова.
— Знаешь, дай я тоже почитаю этого Оссиана, — попросил Фролов.
— Бери. А я сегодня попрошу у Петра Степановича стихи Кострова.
— Я с тобой пойду, вдруг Железников еще что станет рассказывать про Суворова.
Железников не удивился, когда к нему на следующий день подошли Рылеев и Фролов. Он знал, что пробудившаяся к литературе душа уже более не уснет, и ждал Рылеева.
Петр Степанович теперь пытался вспомнить, каким был Рылеев на его уроках. Кажется, особого внимания не проявлял, но и злостным неучем не был, кое-что слушал с интересом… Да, конечно, любознательность в нем была. Однако всему свое время, и пробуждению души — тоже.
Высокие шкафы библиотеки уходили под потолок. Золоченые корешки многотомных французских и немецких изданий плотным нерушимым строем заполняли полки. Этих книг не трогали много лет: Руссо, Вольтер, Лессинг, Дидро, д’Аламбер и другие вольнодумные авторы прошлого века, хорошо представленные в библиотеке, не входили сейчас в число рекомендованного чтения кадет, да и языками кадеты после изгнания «аббатов» уже не владели в той степени, чтобы читать что-нибудь, кроме учебника.
Рылеев спросил стихи Кострова.
— Должны, должны быть сочинения Ермила Ивановича, — сказал Железников, открыв шкаф с русскими книгами и перебирая их. — Собрания сочинений, что во втором году печатано, не покупали, а отдельные издания од и эпистол имеются.
Железников отобрал с десяток тоненьких книжечек и отдал их Рылееву.
— За что Суворов почитал Кострова? — спросил Фролов.
— За то, что он был служителем поэзии, а поэзия заключает в себе важнейшие поучения человеку. Костров преподнес фельдмаршалу оду. Вот эту, — добавил Железников, вытягивая из пачки книжек в руках Рылеева одну. — И Александр Васильевич ответил на нее также стихами. Он писал много стихов, но не печатал их, ибо считал свой талант слишком малым. Вот как он ответил Кострову:
Суворов уважал даже само звание поэта. Рассказывают, что однажды какой-то молодой офицер на обеде у Суворова сел за стол не по чину. А надобно сказать, Суворов строго соблюдал чинопочитание и не любил выскочек. Заметив, что офицер занял не подобающее ему место, Александр Васильевич напустился на него: «Ты, говорит, зазнайка, не почитаешь старших!» — и пошел, и пошел… Бедный офицер ни жив ни мертв, в свое оправдание слова не может вымолвить. Один полковник пожалел офицера и говорит Суворову: «Ваше сиятельство, сей поручик — пиита, и сел нарочно поближе к вам, чтобы, приглядевшись, изобразить затем в стихах». Суворов сразу переменился. «Коли так, говорит, извини, братец, и иди сюда поближе, оттуда ты не много увидишь и услышишь. Поэту любой чин мал».
В одном из шкафов стояли книги в разных переплетах, на корешках которых были вытиснены русские буквы. Рылеев, как ни приглядывался, не мог прочесть, что на них написано.
Пыль, покрывавшая эти книги, свидетельствовала, что их давно не доставали с полок.
— А что за книги вон там стоят? — спросил он Железникова, который, окончив говорить, молчал с задумчивой полуулыбкой.